страдания грешнаго Софрония», 1804), наконец, создается сербская книга «Житие мене Герасима Зелича» (1817 г.), переступившая уже порог нового времени. Эти автобиографии также носят поучительно-повествовательный характер. Но они в значительно меньшей мере, чем древнерусские автобиографические «жития», зависят от литературных признаков агиографической традиции, потому что в них на первый план выдвигаются не антифеодально-религиозные настроения, а национально-освободительные и рационально-просветительные задачи.
Агиографическо-автобиографический жанр с древнейших времен был связан с необходимым для позднейших литератур переходного периода, а позже и для новых реалистических литератур «исповедальным» раскрытием и самораскрытием духовной жизни человека. Начало этого движения в его обособившемся жанровом ответвлении было положено провиденциально-символической «Исповедью» блаженного Августина (IV в.), «Житие» которого, кстати сказать, стало распространяться на Руси в переводе с латинского в XVI в. Позже эта тенденция была поддержана весьма популярным французским автобиографом Пьером Абеляром («История моих бедствий», 1132—1136 гг.). Затем на новых основах, связанных с углубленным интересом к личности, развернулась светская гуманистическая автобиография, примером которой могут служить сначала полулитературные итальянские дневники Джованни ди Поголо Морелли и Донато ди Ломберто Веллути, объединявшая принципы историографии и автобиографии «Хроника» Бонаккорсо Питти (начало XV в.), а затем — прославленное «Жизнеописание» Бенвенуто Челлини (XVI в.). В новое время литературноавтобиографическое движение приобрело совершенно новое исповедальнофилософское содержание и всемирную известность: достаточно вспомнить «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо и Л. Толстого.
Автобиография переходного периода первоначально в большей или меньшей степени строилась на основе старинных и хорошо известных читателям-современникам жанровых традиций агиографии, схематически конструировавшей идеализированные «лики» своих героев, с их непременной благочестивой юностью, книжным почитанием, отказом от мирских соблазнов, аскетическим подвижничеством, исполненным «видений» и «чудес». Однако этот новый жанр, вырастающий из старых жанровых традиций, существенно отличался от них стремлением к психологической насыщенности «исповедального» повествования и к созданию реального бытописания, все более и более переходящего к воспроизведению социально-бытовых и политических характеристик эпохи. Абстрактно-традиционный «лик» героя обретал черты реальной личности, «искушения» древнего святого становились страданиями человека, душевные сомнения (например, сомнения в «праведности» избранного жизненного пути), благополучно разрешавшиеся ранее, как казалось писателям, силою «божественного» провидения, оказывались вдруг трагически неразрешимыми, духовный пафос поучительных ситуаций начал перемежаться с ощущением их бытового комизма. Именно на этих путях развивалось автобиографическое творчество Софрония Врачанского, уже почти совершенно освобожденное от агиографических литературных атрибутов, но еще сохраняющее общее провиденциальное толкование судьбы героя произведения, т. е. самого автора.
Но, несмотря на эти значительные сдвиги, такие автобиографии далеко еще не становились, так сказать, мемуарами «частной жизни» и не превращались в произведения беллетристического характера, потому что их авторы продолжали открыто выступать как пророки, затем — проповедники и, наконец, просветители, сама история жизни которых должна была приносить, как им казалось, непосредственную «пользу» в качестве образца для поучения и подражания. Теперь эта «польза» состояла не только и не столько в «спасении души» человека, сколько в его побуждении к деятельности общественно полезной или национально-освободительной, или направленной к личному нравственному и интеллектуальному совершенст-вованию — в том смысле, как это представлялось тому или иному автору в зависимости от его происхождения, культуры, взглядов и конкретных социально-политических обстоятельств.
Такая идейная и структурная трансформация агиографии в автобиографию приводила к тому, что прежний образ героя (святого) как выразителя «воли божьей» превращался в образ героя (автора) как выразителя своих идей и стремлений, своих страданий и сомнений, впрочем, еще в большей мере социально-типовых, чем собственно индивидуальных. Изображение человеческой судьбы сопровождалось при этом в ряде случаев столкновением и совмещением стилей «высоких», книжно-традиционных, и «низких», народно-разговорных, новаторски вводимых в литературу в лучших образцах этого жанра. Автобиографии все более разрастались, приобретали все большую повествовательность, превращались в книги, объединяемые цельностью авторского образа и авторских воззрений, спаянные структурно последовательным изложением событий в виде связанных с жизнью героя чередующихся эпизодов.
В литературе переходного времени подобная автобиография стала играть важную роль потому, что в ее жанровых пределах созревали новые принципы осознания авторской личности и формировались конструктивные способы ее литературного изображения. В общем движении литературного процесса эта автобиография заняла промежуточное место между старинной агиографией и литературными мемуарами, а далее — автобиографическим романом нового времени.
Если вернуться в заключение к общей оценке идеологической роли агиографии и хронографии в средние века, то следует вспомнить, что будучи материалом для чтения, каждый из этих жанров прежде всего обладал важными внелитературными функциями: жития святых служили целям религиозного воспитания, летописи — задачам документально-историческим и политическим: Трансформация этих жанров в переходный период приводила к их обмирщению и возобладанию в них литературно-публицистических функций, и это касалось почти в равной мере как историографии, так и автобиографии. Но к завершению переходного периода, на рубеже нового времени, внутренняя структура идеологических функций этих жанров снова меняется: автобиография начинает в большей мере тяготеть к художественной мемуаристике, а историография — к научной «рациональной» истории.
Два новых жанра переходного периода, занимавших заметное место в общем литературном процессе, историография и автобиография, выступали перед своей современностью в качестве публицистически-воспитательной истории народа (историография) и истории человека (автобиография), имели глубокие литературные корни в прошлом и, постепенно видоизменяясь, создавали определенные перспективы для развития в будущем. Представляется в высшей степени закономерным, социально значительным и литературно оправданным тот факт, что на заре болгарского национального Возрождения один за другим, в непосредственной преемственности, стояли крупнейшие представители обоих этих жанров, а именно болгарской историографии и болгарской автобиографии, — Паисий Хилендарский и Софроний Врачанский. Эти писатели не только создали неоценимые сокровища для болгарской литературны и культуры, они не только отразили общеславянские тенденции литературного развития в переходный период, но именно вследствие объединения в своем творчестве национально своеобразных и европейски типовых идейно-эстетических явлений оба они вошли в пантеон европейской и мировой литературы.
ПРИМЕЧАНИЯ
При составлении комментариев кроме других источников были широко использованы книги П. Орешкова «Автобиография на Софрони Врачански» (Българска библиотека, бр. 9, София, 1914) и В. Сл. Киселкова «Софрони Врачански. Живот и творчество» (София, 1963).
Составитель приносит глубокую благодарность профессору доктору исторических наук Б. Цветковой, профессору А. Милеву, профессору доктору И. Пенкову, сотруднику-архивисту Отдела ориенталистики Народной библиотеки «Кирилл и Мефодий» в Софии П. Груевскому, а также сотрудникам-архивистам С. Андрееву и А. Велкову, А. П. Беркову. Μ. Д. Каган сверила корректуру «Жития» с рукописью; издатели сердечно благодарят ее за кропотливую работу. Искренняя благодарность и всем, отнесшимся с вниманием к вопросам и просьбам составителя комментария.
София, октябрь 1973 г.
ДАТЫ ЖИЗНИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СТОЙКО ВЛАДИСЛАВОВА — СОФРОНИЯ ВРАЧАНСКОГО[283]
1739 г. (1737 г.?). Рождение Стойко в Котеле.
1742 г.
