дыхание надсадное, мое белье мокрое, а соски ноют, превратившись в чувствительные пики. И он все это видит… чувствует.
— Блять! — Отдергивает руку. — Мокрая вся!
Смотрю на него расширенными глазами, глотая ртом воздух. Его глаза опасно вспыхивают. Это пугает, потому что я никогда в жизни не сталкивалась с таким напором и обращением. Он тоже это понимает. Вот что значит этот блеск! Толкнув к себе мою голову, соединяет наши губы и дает мне то, что я просила. Поцелуй. Жестко впивается в мой рот, раздвигая зубы языком. Толкается им глубже, ловя рвущийся навстречу мой глухой полустон.
Это урок?! Наказание?!
Я подчиняюсь. Делаю губы послушными. Заставляю тело стать таким же податливым в этой проклятой хватке. Заставляю себя чувствовать его тело, даже несмотря на то, что он пытается помешать мне это сделать. Его губы сминают мои, от этого я только упрямее подчиняюсь. Несмело касаюсь его языка своим, и тело Градского реагирует вибрацией.
Он тоже стонет. Давление на моих волосах слабеет, и его ладонь накрывает мою щеку. Поцелуй не становится нежнее. Он становится мучительно медленным, вовлекая меня в ураган, от которого я боюсь потерять сознание.
Наше шумное дыхание перебивает даже храп Бени, когда Влад отдергивает голову. Его глаза почернели, в моих висках стучит кровь, на шее испарина, а сердце бьется о его грудь.
— Слезай… — сипло велит Градский.
Выпускает мои волосы, глядя на меня в упор.
Дрожу с головы до ног, выполняя его приказ. Падаю на пассажирское сиденье, чувствуя себя так, будто по моим эмоциям проехался грузовик.
Выхожу из машины и забираю своего пса.
Меня колотит изнутри и снаружи. Мне все тяжелее сдерживать подступающие к глазам слезы, я даже не понимаю их природу.
Почти у самого подъезда до моих ушей долетает агрессивный визг шин отъезжающей машины, но даже тогда я не оборачиваюсь.
Глава 17
— Она играла Брамса… на виолончели… — папа выдерживает паузу перед последними словами, чтобы добиться сенсационного эффекта от этой страницы моей биографии.
Это работает, но только для родителей.
Они смеются, качая головами и бормоча “ Да-да. Брамса на виолончели… ”
У меня ощущение, что кроме них двоих в этом ужине больше никто не участвует. Мой брат открывает рот только для того, чтобы проглотить еду или промычать что-нибудь односложное, а моя подруга даже этого не делает, будто перед походом в ресторан она поужинала, хотя на ней цветное коктейльное платье и очень вечерний макияж. Это говорит о том, что она знала, куда собирается.
Сама я… сама я тоже не здесь…
Это мой день, но в моей голове слишком тесно, а в сердце тревожно, чтобы почувствовать это по-настоящему. Даже несмотря на то, что вокруг нас прекрасный летний вечер и веранда, с которой открывается вид на реку и город, усыпанный вечерними огнями.
— Ты играешь еще и на виолончели? — бормочет Крис.
— Да… — пожимаю плечом.
— Брамса на виолончели, — вносит свое разъяснение Андрей.
Кристина сидит рядом с ним, и он поворачивает к ней лицо, давая это уточнение.
Акустика и шумоизоляция нашей квартиры позволяла творить много всякой чертовщины в детстве, как и моя бесконтрольная тяга к музыкальным инструментам.
Оторвав глаза от тарелки, Крис смотрит на него и спрашивает:
— Кто такой Брамс?
Я не виню ее за этот вопрос, Кристина имеет дело с классической музыкой только в качестве гостьи на моих выступлениях, зато знает всех народных рэперов поименно.
Андрей полощет вином рот, проглатывает и поясняет:
— Брамс — немецкий композитор и пианист.
— Разве на виолончели играют… фортепианные партии? — спрашивает подруга.
Пожав плечами, Андрей смотрит на свой бокал:
— Нет ничего невозможного, как оказалось.
— Я бы поспорила…
— Это называется эксперимент, — говорю я. — Давайте не будем спорить и ссориться. У меня день рождения.
— Тебе не понравилась виолончель? — интересуется Крис, быстро съезжая с темы и отворачиваясь от моего брата.
Он продолжает жечь взглядом дыру в ее виске.
Не понимая, что между этими двумя происходит в последнее время. Они никогда не были друзьями или теплыми приятелями, их общение всегда можно было назвать сдержанно нейтральным, но сейчас даже я ощущаю, как вокруг нас сгущается и потрескивает воздух.
— Мне не понравилось расставлять для этого инструмента ноги, — решаю сказать, как есть. — И мне не нравится смычок. Он как посредник между мной и инструментом…
— Оу… — подруга откашливается. — Так дело в смычке или в расставлении ног?
Смотрю на нее, слыша внимательную и не очень солидарную тишину за столом. Родители прячут улыбки, Андрей своей не скрывает. На его губах кривоватая ухмылка, взгляд направлен в бокал, но он, как и все, с нетерпением ждет моего ответа.
— Я люблю Брамса на фортепиано, — объявляю категорично. — Можете считать меня ханжой.
Дружный смех приносит прилив хорошего настроения и разрядку атмосферы вокруг, а мой брат заявляет:
— Присмотрюсь к виолончелисткам…
Пихаю его ногу под столом своей, отвечая на это пошлое заявление.
— За нашу прекрасную девочку! — объявляет мама. — Она родилась в этот день двадцать лет назад и перевернула наш мир…
— А как же я? — спрашивает Андрей.
— Не перетягивай сегодня на себя одеяло, дорогой. Ты навсегда останешься нашим с папой щекастым первенцем в спущенных колготках…
Поперхнувшись, Крис легонько стучит себя по груди.
— … но родить девочку — это особенное чувство для матери. Вам мужчинам не понять… — продолжает мама. — Вот сам станешь отцом, тогда и поговорим…
Мои глаза цепляются за начищенный до блеска столовый нож, в котором бликует отражение фонариков над нашими головами.
Я снова выпадаю из разговора, где родители окунаются в воспоминания из моего детства…
С тех пор, как вышла из машины Градского, я сгораю. Уже несколько дней барахтаюсь в мешанине эмоций и мыслей, как ненормальная.
Я злюсь. На него. И на себя. Больше всего на себя, потому что не понимаю собственных ощущений.
Это было грубо. Грубо! На грани! Его пальцы на моем белье. Его рука, стягивающая мои волосы. Безжалостное давление его губ.
Он не собирается меня щадить. Или становиться ради меня другим. Даже на один вечер. Только сегодня мне уже плевать. Я бы повторила все еще раз. Каждую секунду нашей близости…
Я его не боюсь. Не боюсь его чертовых уроков!
Вместе с томительным плачем моего тела
