на самое дно, но уже не пыльного облака, а отчаяния и сожаления. Тогда я впервые поблагодарила свой сотовый за новые технологии, но, позвонив по домашнему номеру Вильгельма, в трубке услышала жалкий и долгий гудок, звеневший в моей памяти ещё пару ночей, а на следующий день перед школой я вовсе прибежала по его адресу и постучала в знакомую воскресную дверь, но в ответ получила ничего.
Тогда я поняла, что с того нашего последнего дня у меня остался лишь мяч с подписью его любимого спортсмена. И сколько бы я не ходила, он останется у меня до тех пор, пока Вильгельм сам не захочет его забрать и сказать: «Давай представим, что мы снова в больнице и начнём всё сначала».
«Мама?»
Пролетающие брюхом вниз чайка, орущие на всю округу, которые были редкостью для здешних мест, двигались над домом жуткой семьи Клаусенов в сторону маяка, предупреждая их о скорой непогоде, а затем вовсе опустились на один уровень с окном Элизы, наблюдающей за водой, уходящей всё дальше и дальше.
Если бы все наши кошмары были реальностью, то всё, чего бы мы хотели, — проснуться с потом, стекающим по лицу и забыться об этом ужасающем сне. Глядя на вечно проходящих мимо жителей, эти солёные капли всё так же, как и ночью, опускались сначала по губам девушки, а затем по подбородку, хотя на улице царил холод.
— У тебя жар? — спросил Симон, снова вбежавший в комнату со скакалкой. — Дай потрогаю, — подошёл ближе и приложил свою горячую руку ко лбу. — Да ты же больна! — крикнул он, выпучив глаза.
— Больна? — спросила шатающаяся Элиза.
— Посмотри на себя, — ухватился обеими руками за лицо «сестры», — ты будто бы всю ночь не спала.
Истерзанное лицо матери, всплывающее в голове Элизы последние десять часов, только и делало, что преследовало её, пока та стояла перед окном, наблюдая за морем, гуляла по звенящим коридорам, разглядывая старые фотографии на стенах, заходила в ту самую кухню, чтобы попить, и наливала воду до нужного ей объёма.
— Мона! — злобно крикнул Симон.
Дом был не был оборудован скрипящими балками, но звукоизоляция кричала о том, что всех и всё здесь нужно слышать: звуки заплетающихся пят слышались с первого этажа дома.
— Да, Симон? — спросила, вздыхая, она.
— Мне нужно отлучиться по работе, — пропихнул меня вперёд, — позаботьтесь о моей болеющей сестре.
— Хорошо, Симон, — ответила она.
Недоважный «брат» Элизы протёр свои лакированные туфли и, чуть толкнув стоящую посреди детской Мону, прошёлся к выходу, захлопнув за собой дверь.
— На работу? — спросила Элиза, оперев себя о стену около окна.
— Да, — подошла ближе, — у младшего Клаусена дела, — осмотрела девушку.
— Чем он занимается?
Оставив без ответа свою хозяйку, Мона выбежала из комнаты в другую за градусником, пока Элиза, чья картинка в глазах помутнела, еле-еле держалась на ногах.
— Садись, — служанка зашла обратно.
— Чем? — присев, снова поинтересовалась девушка.
— Мне нельзя разглашать, — грубо ответила Мона.
— Вчера ты была готова рассказать мне больше, — с недоумением сказала Элиза, держа градусник под рукой.
— Нужно было засунуть его тебе в рот, — недовольно ответила служанка, глядя на всё вокруг, помимо лица девушки, — чтобы ты не болтала лишнего.
— Лишнего? — вся в поте спросила Элиза.
— Я не должна себя так вести, — отвернулась от девушки, посмотрев на часы.
— Как «так»? — опустилась в положение лёжа.
— Как ты, — ответила Мона, — ведь в тебя не пытаются впихнуть больше, чем ты заслуживаешь, — повернулась обратно и взглянула на девушку. — Я должна была быть на твоём месте, — тыкала в себя указательным пальцем.
— На моём? — прикрывая глаза, спросила Элиза.
— Меня поймали на ошибке, — присела рядом с ней, — все мы на них прокалываемся, а затем драим полы и «моем пятки всему дому», — обернувшись, посмотрела на заснувшую в бреду девушку. — Элиза? — начала дёргать её. — Ты спишь? — достала градусник.
Когда мы находимся на улице, то температура на два градуса выше, чем вчера, кажется нам не такой существенной, как для нашего тела, страдающего от боли и недомогания. Идеальной считают «тридцать шесть и шесть», а смертельной — «сорок один», но для большинства «тридцать восемь» кажется невыносимой и запредельно мучительной.
«Тридцать семь и три» звучало в голове девушки, проснувшейся от пищащего скрипа в голове, отчего она схватилась за покрасневшие уши и прокричала звонко: «А-а-а!»
— Элиза! — удивлённо прокричала «мама», сидящая около лежащей и укутанной в одеяло «дочери». — Тебе плохо?
— Нет, — кинула дикий взгляд на женщину, убрав мокрую тряпку со своего лица. — Где Мона?
— Моет посуду, — поглаживала её ноги, укрытые одеялом.
— А Симон?
— Пришёл на обед и побежал обратно.
— Кем он работает?
— У него свой маяк.
— Маяк? — удивилась охрипшая Элиза.
— У каждого свои предпочтения, — посмотрела на часы на руке. — Какие планы у тебя?
— У меня?
— Ты посмотрела весь мир, а сейчас лежишь больная в постели. Что дальше?
— Что дальше? — тихо спросила Элиза, прикрывая своё лицо одеялом.
— Ты не можешь быть вечным ребёнком. Симону тоже нужно свыкнуться с тем, что тебе не тринадцать.
— Мне не тринадцать, — залегла на дно кровати, спрятавшись там и изображая плач.
— Ты убегаешь? — сняла с лица «дочери» одеяло.
— Я думала об этом, — жалостно посмотрела на «маму». — в крайнем городе, когда была на похоронах. Что-то кажется таким невообразимым, а потом кто-то кричит о конце свете или сам умирает по своей же ошибке.
— И на чём ты остановилась? — подталкивала к ответу Элизу.
— Как на чём-то остановиться, если и подумать страшно? — приподнялась, кинув свой уставший взгляд на ожидающую чего-то «маму». — Я не знаю, — покрутила головой в право-лево, — только думаю о том, сколько всего пропустила и могу пропустить, если выберу что-то не стоящее того.
— Я думаю, мы похожи, — положила руку Элизе на плечо. — Когда мне быть пять лет и мы всей большой семьёй жили в этом городке, я мечтала отсюда уехать, не говоря уже о том, чтобы посмотреть весь мир, — убрала. — Мои родители не могли себе позволить уплыть отсюда — в таких случаях ты начинаешь думать, что жизнь есть везде, помимо твоего дома. Я завидовала всем, кто после школы уезжал и поступал то на юристов, то на банкиров, то на врачей, а затем вырывался в гущу событий, — смотрела в окно, наблюдая за отплывавшей водой, — а ты хочешь быть никем, лишь бы сбежать. Но затем отец с братьями уплыл, оставив нелепые обещания вернуться, а я единственная осталась с болеющей матерью и обещала, что никуда никогда не уеду, — глянула на снова заснувшую Элизу, — и
