тут я замечаю, что она смотрит на мои руки, и сжимаю кулаки, чтобы скрыть дрожь.
– Страшно? – спрашиваю я.
– Да, – шепчет Бесс.
– И мне страшно.
А за спиной у нас, за занавеской, спит Кон, и в груди у нее что-то клокочет при каждом вдохе.
Бесс кивком указывает на занавеску:
– Посиди с ней, если хочешь. Вид у тебя изможденный. Когда ты в последний раз спала по-человечески?
– Честное слово, не помню.
– С бинтами я сама управлюсь.
Я стою и моргаю, от ее доброты к глазам подступают жгучие слезы.
– Спасибо, – отвечаю я.
Мне снится, что я плаваю в море вместе с родителями и Кон, хотя на самом деле отец так толком плавать и не научился. Руками взрезаю воду, выныриваю, зову маму.
– Подожди, кое-что скажу, – кричу я.
Мама оборачивается, улыбается – вылитая я, вылитая Кон, только старше. Где она, там тепло и безопасность, только бы ее догнать, удержать, пока не уплыла. Но она отворачивается и, словно тюлень, ныряет в темную глубину.
Протягиваю руку, хватаю ее за волосы. Тяну, зная, что причиняю ей боль. Вытаскиваю ее за волосы из воды, и нестерпимо хочется коснуться ее лица, рассказать ей обо всем, что с нами случилось.
Подношу руки к свету – в кулаке у меня всего лишь пучок морской травы, и тот исчезает. В ушах звенит стон, мамин голос, и я знаю, что она где-то далеко, страдает, кричит от боли.
Охнув, просыпаюсь и не сразу понимаю, где я. Точно не в хижине, здесь тепло и кровать совсем тесная. И тут вспоминаю: лазарет.
Оказывается, я уснула, свернувшись клубочком рядом с Кон, мы лежим вдвоем на узкой койке. А разбудил меня окрик Энгуса Маклауда, его голос я узнаю из тысячи.
– Где они? Здесь?
Сон как рукой сняло, я вся словно сжатая пружина. Кровать отгорожена занавеской, с порога он нас не увидит, но занавеску запросто может отдернуть.
Голос Бесс:
– Не понимаю, какие такие они.
– Девчонки, близняшки. Приходили они сюда?
Молчание. А потом:
– Я их точно не видела. Здесь у нас одни больные. – Бесс лжет недрогнувшим голосом.
Я жду, затаив дыхание, крепко прижавшись к Кон. Она ворочается, но не просыпается. Жар еще есть, но постепенно спадает.
Голос Энгуса:
– Надеюсь, вы мне не врете, мисс…
– А я надеюсь, вы мне не угрожаете. Или я майору Бейтсу пожалуюсь. Расскажу ему, что вы тут шляетесь, беспокоите больных, мешаете им спать, набираться сил. А сейчас, – голос Бесс дрожит, – меня работа ждет, уходите, пожалуйста.
И я слышу ее шаги, а следом – его шаги, медленные, тяжелые, скрип двери и то, как Бесс говорит:
– И не вздумайте больше нас беспокоить.
Дверь за Энгусом захлопывается, я жду.
За занавеску заглядывает Бесс.
– Спасибо, – шепчу я, – спасибо.
Коротко кивнув, она уходит, стуча каблучками.
Припав щекой к пышущей жаром груди Кон, я прислушиваюсь к ее мерному дыханию – хрипы почти сошли на нет. И, положив руку себе на грудь, я молюсь, чтобы сердца наши бились в едином ритме.
Неделя-другая – и Кон понемногу выздоравливает, жизнь более-менее входит в колею. Встаем мы, медсестры, с утренним свистком, а спать ложимся ближе к полуночи. Работы невпроворот: промываем раны, меняем белье, разносим еду и воду, порошки и пилюли. Мы выбиваемся из сил – и Бесс, и я, и еще одна медсестра из Керкуолла, Энн. Она говорит мало, а иногда плачет, потому что наслушалась всяких ужасов; боится пленных, нападения Германии и думает, что всех, кто живет на этом острове, ждет погибель. Страхам Энн нет конца, зато Бесс, насмотревшись на нее, стала со мной откровеннее, разговорчивей.
Целых шесть дней Бесс удается скрывать от Энгуса Маклауда, что мы с Кон здесь, в лазарете, а когда он узнаёт правду, она держит слово – жалуется майору Бейтсу, что Энгус нам мешает и в лазарет его пускать нельзя.
– Пленные говорят, он руки распускает, – шепчет она мне.
Я киваю, вспомнив синяки Чезаре. Где же он сейчас? Надеюсь, там же, у майора в конторе, среди бумаг. В тепле и безопасности.
Иногда я смотрю в больничное окно во время утренней переклички и вижу, как строятся узники, пошатываясь от недосыпа. Заправляю постели и вглядываюсь в длинные шеренги людей в коричневой униформе, высматриваю его. Но сквозь мутное стекло все они кажутся на одно лицо – худые, сутулые, сломленные. Голод их старит, гнет им спины, делает нетвердой походку. Когда их привезли на остров, до нас с Кон частенько долетали обрывки песен, а сейчас песен не слышно, лишь окрики охранников.
Жар у Кон спал, к ней возвращается аппетит. Первое время она относится к Бесс с опаской, но постепенно оттаивает. Теперь она отвечает на робкие улыбки Бесс, благодарит ее за хлеб, за рагу, за воду.
А однажды, спустя две недели, я слышу из-за занавески смех – это Бесс и Кон вместе скручивают бинты. Смотрю, как они секретничают, сдвинув головы, и чувствую укол ревности.
Кон оглядывается, замечает меня; лицо у нее сияет. Как в прежние времена, до того, как затонул «Ройял Оук». Нет, не совсем так – до того, как мы решили покинуть Керкуолл.
– Посмотреть на тебя, Дот, кожа да кости, – заявляет она. – Тебе не к лицу.
Подсаживаюсь к ней на край кровати.
– Кто бы говорил! – И тычу пальцем в ее торчащую ключицу.
– Сиделка меня голодом морит, – улыбается она.
– С такой подопечной, как ты, я совсем с ног сбилась.
Хорошо вот так по-доброму подтрунивать друг над другом, совсем как раньше.
Помолчав, Кон говорит:
– Хочу остаться в лазарете. Медсестрой.
Обняв ее, узнаю за внешней хрупкостью прежнюю Кон, сильную, она будто сбросила маску и вновь стала собой. Так раскрываются створки раковины, а внутри жемчужина.
Чезаре
Чезаре яростно орудует лопатой, слыша, как лязгает она о камни, но ничто не в силах унять его злость. Вот уже три недели, как Маклауд снова отправил его в карьер, и хоть Чезаре дважды посылали в контору по мелочам, майор Бейтс не спешит ему доверить работу с документами. Не иначе как охранник его оговорил. Когда Чезаре просится отпустить его доделать крышу в хижине сестер, майор качает головой:
– Крышу уже починили. Один из охранников. Да и девушки больше там не живут.
– Куда они делись, где теперь живут? – спрашивает Чезаре, не успев одернуть себя.
Майор Бейтс, отложив ручку, хмурится.
– Я что, докладывать вам обязан? – Тон у него ледяной, лицо замкнутое – как видно, Чезаре своим поведением невольно подтвердил ложь Маклауда, что он ненадежен, опасен.
И Чезаре, сжав губы, пожимает плечами. Эта тупая покорность, видимо, убеждает
