в животе, короче, увезли его на скорой, мало ли что, пусть в стационаре разбираются. А тетрадка-то осталась. Дежурная медсестра возьми да прочитай от скуки. А там такое!
— Простите, пожалуйста, а ничего, что так медленно капает? — не мог дождаться конца двойной пытки Моцарт. — Вчера вроде быстрее было.
— Нормально, капает, быстрее нельзя, лежите спокойно. Взяла она тетрадку, а там частушки матерные про каждого проживающего! И ладно бы только это, так еще и про администрацию, от завхоза до директора. Вот про завхоза как раз умора, щас вспомню… Она насупила брови, старательно вспоминая, и заголосила:
— Раз Иваныч невзначай
Сунул х… в английский чай.
В тот же миг все стало новым:
Х.. — английским, чай — х….м!
Пела она громко, а неположенные слова произносила тихо, зато округляя глаза. Евгений Германович, сам никогда не матерившийся и мата в собственном доме не переносивший на дух, подскочил в кровати, зашипел от боли. Зато коты проснулись и проявили неподдельный интерес к мастерству вокалистки.
— Смешно, да? — вытирая выступившие от смеха слезы, радовалась Татьяна. — Иваныч то, главное дело, вечно у себя в каптерке чаи гоняет, не дозовешься его. А вот еще про соседку его, Халтурину. Она вечно жалобы пишет на нас, какой адрес узнает, туда и пишет, достала всех, а что с ней сделаешь?
— Поступила в интернат
Бабушка Халтурина.
Так и знала — отъ…т,
Просто сердцем чуяла!
— Да что же это такое? — едва не застонал Евгений Германович, как никогда так остро не ощущавший свою беспомощность. Если бы сейчас на пороге комнаты появилась бы Надежда Петровна, он обрадовался бы ей, как родной. И в самом деле, он имел глупость считать ее навязчивой и бестактной, да она просто ангел по сравнению с новой знакомой.
— Или вот еще:
— Одурела бабка Фрося, гульнула, старая карга…
— Татьяна Васильевна, а про вас этот… как его… Пушкин ваш что написал? — Моцарт решился на явную провокацию, лишь бы остановить концерт.
— А про меня ничего, — враз погрустнев и насупившись, ответила медсестра. — Не везет мне. Когда раньше очереди были, так вечно на мне все заканчивалось. А щас если еду в трамвае, так обязательно мне места не хватит. И не уступит никто… А я бы запомнила и пела. Смешно же. Про меня никто никогда не писал, ни стихов и ничего. И ни в газете даже. Журналистка к нам приходила, всех расспрашивала, и меня тоже. Всех потом в газете записала, а меня нет.
Хитрый план удался, хотя и не совсем так, как было задумано. Запечалившуюся Татьяну стало даже жаль.
— А что, этот ваш Пушкин умер, что ли?
— Почему умер?
— Ну вы сами сказали — был. И что увезли его.
— Я сказала? А, это я так просто. Нормально с ним все. Селедкой отравился. Ходят в магазин, покупают, едят, а потом травятся. А мы виноваты. Эх…
Капельница закончилась, а с ней и мучения Евгения Германовича. Но некоторая недоговоренность витала в воздухе. И глядя, как понурившаяся Татьяна Васильевна собирает свои вещи, он неожиданно для себя сказал:
— Вы не переживайте, он про вас обязательно напишет. Вернется и напишет.
Она махнула рукой и промолчала. Контраст этой враз поблекшей женщины с той жизнерадостной теткой, которая голосила частушки, желая поделиться радостью с окружающими, был столь разителен, что Моцарт не выдержал и брякнул:
— А если он не напишет, то я вам напишу. Настоящие, не матерные. Вам не идет. Женщине вообще не идет выражаться.
— Настоящие? — уставилась на него Татьяна. — А вы умеете? Правда?
— Умею, — заверил ее Моцарт, чувствуя себя властителем судеб. — Ничего сложного.
— Да, я еще вам вчера про соседку вашу говорила, Надежу Петровну, — уже в дверях обернулась медсестра. — Так вы подумайте. Она женщина хорошая.
— Надежда Петровна — женщина хорошая, послушно подумал утомленный беседой Моцарт и тут же забыл.
Вечером явилась Надежда Петровна, в туго завитых кудряшках и в новом платье, немного сконфуженная и как будто чего-то ожидающая. На этот раз Моцарт ей даже обрадовался. Они вместе поужинали. Поговорили ни о чем. Посмеялись над котами, которые ходили по дому строго парой, бок о бок, подняв хвосты ершиками. Евгений Германович посетовал, что с появлением в доме прекрасной Маруси его одиночество усугубилось, потому что предатель Тихон, не раздумывая, променял его, Моцарта, дружбу на Марусину любовь. Но Надежда Петровна шутки не приняла, смотрела серьезно. Потом, будто решившись, спросила:
— Слушай, Германыч, а Татьяна-то разговаривала с тобой?
— Рот не закрывала, — пожаловался Моцарт. — Какой только чепухи не наговорила.
— Чепухи?
— Про свой интернат для престарелых, про Альцгеймера, про Пушкина, еще и частушки пела. Надежда Петровна, голубушка, я вас очень прошу, когда она приходит, вы уж посидите с нами, сил у меня нет ее болтовню терпеть, а вы как-то общий язык находите.
— Болтовню, значит… — она замолчала, глядя в сторону и механически поглаживая притулившихся к ней с двух сторон котов. — А можно я спрошу, только не обижайся, я не про тебя, то есть не про вас, я вообще.
Опять замолчала, теперь уже надолго, так что Моцарт даже забеспокоился — молчать с Надеждой Петровной он еще не научился, было неловко.
— Вы что спросить хотели, Надежда Петровна?
— Мы же вроде на ты переходили?
— К чему-у нам быть на ты, к чему? Мы-ы искуша-аем расстоянье, милее се-ердцу и уму-у старинное: я — пан, Вы — пани, — дурашливо пропел Евгений Германович, надеясь спрятаться за любимого Окуджаву, но соседка смотрела требовательно, ждала ответа.
— Если хотите… хочешь — то да, конечно давай на ты, сдался он. — Только мне привыкать придется, мы столько лет знакомы, и разом не переучишься…
— Значит, на ты, — не дослушала Надежда Петровна и голос ее странно зазвенел. — Но я не про это хотела спросить. Вот я все думаю. Что я, что Татьяна — мы в молодости были женщины видные, красивые, можно сказать. Работящие, порядочные, и по хозяйству, и с детьми, ну все, что по женской части, отлично даже умели. И характер хороший, раньше вот даже веселый был, только делось куда-то веселье это. Вот и скажи мне, как мужчина — почему у нас ничего не вышло по жизни? Не получилось хорошего ничего?
— Про Татьяну не знаю, а у вас… у тебя все получилось, — растерялся Моцарт. — И дом, и сын, и муж… был.
— Был да сплыл. Туда ему, алкашу, и дорога. Я ведь возле тебя… вас всю жизнь. Мне ваш дом как свой — приготовить, постирать, погладить, прибрать, окна помыть… гостей принять. И Лену нянчила, как родную
