из-под руки сверкающий солнечный двор. Заметил неподалеку низкорослых деда и бабу. Стояли рядышком на лужайке, дед в красной рубахе, баба в синем платке. Даль заспешил к ним по мягкому снегу. Дед с бабой были деревянные — колоды для пчел. А может, взаправдашние? Даль прижал ухо к дедовой груди. Вроде дышит? Или пчелы дышат там, внутри.
К вечеру завьюжило. Сидели в избе, сложенной из серых, в два обхвата бревен. Трещала лучина, вставленная в изукрашенный резьбою светец. Покачивались над головою добрые существа — картофелины, черные забавные тени шевелились на стенах. Хозяин с ножом в руке сидел на лавке, зажав между колен небольшой ларец. Быстро покрывал крышку ларца мелкой резьбою. Словно прыгал по доске, оставляя узорный путаный след, деловой красногрудый снегирь. Хозяйка тянула из кудели нить. Рогатая прялка покачивалась. Песня тихо струилась. Сказка текла. Сердитый старичок, вырезанный на донце прялки, смотрел из-под мохнатых бровей. Разинул рот. Уж не он ли сказки сказывал?
Потом, в Дерпте, Даль, когда тосковал, вспоминал эту избу; ему казалось, что в этой избе он родился, что она в его жизни всего главнее. В такие вечера он не уходил из дому, сидел один в своей комнате, вырезывал на доске старичка или шелестел тетрадками.
В такие вечера слова покидали тетрадки и становились очень нужными — они складывались в сказки.
Царь Дадон, золотой кошель, посылал Ивана, добра молодца, удалую голову, за тридевять земель в тридесятое государство за гуслями-самогудами, а если не добудет — голову с плеч долой. Катерина Премудрая, Иванова жена, мужа уговаривала: «Не всем в раздолье жить припеваючи. Кто служит, тот и тужит. Не съешь горького, не поешь и сладкого. Не смазав дегтем, не поедешь и по брагу». Катерина мужа спать укладывала: «Утро вечера мудренее. Завтра встанем да, умывшись, подумаем». А сама выходила за вороты тесовые, звала: «Ах вы, любезные мои повытчики, батюшкины посольщики, нашему делу помощники, пожалуйте сюда!» И тотчас, откуда ни возьмись, шел старик вещун, клюкой подпирался, головой кивал, бородой след заметал. Шел старый чародей Ивану помогать.
Даль придумывал сказки, рассказывал Катеньке, Мойеровой дочке, ее подругам, рассказывал своим товарищам — русским студентам. Однажды набрался духу, рассказал Пирогову. Боялся, засмеет. Пирогов слушал серьезно, лоб вперед, глаза без улыбки. Дернул плечом.
— Я тоже сказки знаю. Про Вод-Водога, волшебника, сына Чудесной воды, он всем зверям друг-приятель. Про трех человечков, белого, красного да черного, они Бабе-Яге служат, а у Бабы-Яги ворота пальцем заткнуты, кишкою замотаны, у ней в сенях рука пол метет, а возле печки голова висит.
Даль длинными руками неловко обхватил Пирогова, прижал к себе:
— Я думал, ты совсем латынь стал, а ты вон какой русак!
Пирогов рассмеялся своим резким, высоким смехом, вырвался из Далевых объятий, повернулся на каблуках, убежал. В клинику, наверно, или в театр анатомический.
Даль хотел было за ним — поработать вместе, да разве угонишься! Пирогова и след простыл.
Даль махнул рукой, пошел к себе. Из дерева резать. Словами шелестеть.
Радеет скоморох о своих домрах, о своем гудке.
НОВЫЙ МУНДИР — НОВАЯ ДОРОГА
Похоже, Даль решил прочно обосноваться в Дерпте. Занятия шли успешно: Даль превращался в хорошего медика — повторял путь отца. В Дерпте поселилась мать с младшим братом Павлом. Другой брат, Лев, к тому времени уже подрос и служил в полку, который стоял в шестидесяти верстах от города. Чтобы навестить Льва, Даль проходил эти шестьдесят верст пешком. Лев был его любимым братом.
Профессора уважали способного человека Даля за то, что быстро постигал науки, добросовестно вытверживал латынь и страницы ученых трактатов, за то, что все умел, и умел хорошо. Товарищи любили веселого человека Даля за то, что был прост и общителен, всех мог позабавить, за то, что сочинял сказки и выдумывал разные истории, не то смешные, не то чудные. В гостиной Мойера ценили симпатичного человека Даля за то, что вежлив и воспитан, любит стихи, понимает и сам пишет, и читает нараспев, за то, что, как говорили, имеет натуру поэтическую.
Сам Жуковский, несмотря на разницу лет, подружился с Далем, обнаружив в нем литературный дар и возвышенную мечтательность.
Вот к Пирогову у знаменитого поэта сердце не лежало. Морщился, слыша рассказы Пирогова о вскрытиях, о кровавых опытах:
— Неприятно. Жестоко.
Пирогов, весьма плохо воспитанный, дерзил певцу «Людмилы» и «Светланы»:
— Теленок, которого я убил во время опыта, принесет людям больше пользы, чем его собрат, съеденный здесь за обедом.
Даль не мог не понять Пирогова, но понимал и Жуковского. Даль смутно чувствовал, что его дорога лежит где-то посредине между тем и другим.
Как бы там ни было, все шло к тому, чтобы Далю оставаться в Дерпте. И, возможно, надолго. Кончить курс. Заняться практикой. Обеспечить себя и семью. Ну, а на досуге сочинять стихи и сказки, перебирать слова в тетрадках. Если же тоска нахлынет, утешать себя тем, что не в одном Дерпте тоскуют люди, — тоскуют и в Орле, и в Тамбове, и в Вологде. Словом, Даль, кажется, решил обосноваться в Дерпте.
Но… Слишком много непредусмотренных обстоятельств влияет на личную жизнь человека. Человек предполагает, строит планы — не предвидит многих событий, которые произойдут через несколько лет и за несколько тысяч верст. Но большие события происходят своим
