От отека: овсяной кисель с воском.
От лихорадки: рака вином настоять и пить.
Зажать сучок в избе — кровь станет.
На помело не ступай — судороги потянут.
Скатертью руки утирать — заусеницы будут.
ДАЛЬ СОЧИНЯЕТ СКАЗКУ
Даль тосковал.
Брал в руки, привыкшие теперь к хирургическому скальпелю, простой ножик поострее, вырезывал прялочку.
Падала на пол, осыпа́ла колени тонкая медовая стружка — из шероховатой доски появлялся на свет сердитый седобородый старичок вещун.
Концом ножа Даль ковырнул дерево — старичок раскрыл рот, заговорил. Стал Далю сказки сказывать.
«Правда в игле, игла в яйце, яйцо в утке, утка в соколе, а сокол в дубовом сундуке…»
В шкафу, на столе, в бауле дорожном, в дубовом резном ларце — тетрадки, а в тетрадках — слова.
Живет на свете человек, ловит слова, складывает в тетрадки. Но слово — не цветок, не бабочка: его между страницами не засушишь. Ты его в тетрадь, а оно — в тебя. Бьется в памяти или, как росток, притаится до поры, солнышка весеннего дождется и — «Здравствуйте, вот и я!» — вырвется наружу, зеленое, свежее.
Жили в Дале русские слова, пословицы жили, песни да прибаутки. Ждали своего часа.
А Даль жил в городе шумном и веселом — сам ждал своего часа.
Слушал лекции, лечил больных, гнулся над учеными книгами, о умными людьми беседовал, стихи читал, смеялся… И вдруг начинал тосковать, вырезывал прялочку. Перебирал свои тетрадки. Дерптские тетрадки были тощие.
Редко звучала в Дерпте русская речь.
Лекции в университете читались по-немецки, студенты большей частью были немцы, местные жители — эстонцы.
Студенты-немцы изобрели особый университетский «язык» — вставляли в разговор нелепые, придуманные словечки. Ремесленника называли «кнот», врача — «фликер», начинающего студента — «брандфукс».
Ученые мысли полагалось облекать в звучные и старомодные латинские фразы. Даль усердно выводил! «эксульцератионе оккульта», а ведь можно было просто — «скрытый нарыв».
В Дале жили русские слова, таились до поры, рвались наружу и расправляли крылья. А вокруг по-русски говорили мало и понимали плохо. Ходил по городу долговязый студент-медик с очень светлыми, прозрачными глазами — Владимир Даль, не то смешливый умница, не то грустный чудак, вышагивал по улицам сын датчанина и немки и на иноземной губной гармонике наигрывал «Во саду ли, в огороде» и «Здравствуй, милая, хорошая моя».
Он тосковал по русскому слову, и по русской песне, и еще по чему-то очень русскому, что было для него самым родным и что делало аккуратный краснокрыший Дерпт чужбиною, и от чего такою же чужбиною казались ему хмурый Петербург, солнечный Николаев или серый, как балтийская волна, Кронштадт.
Даль не знал, что это.
Но очень часто ему вспоминалось, как однажды поздним зимним утром он проснулся в избе, где остановился по дороге. Солнце протискивалось сквозь маленькое заиндевевшее окошко, ярким, но ровным и мягким светом растекалось по избе.
Даль открыл глаза и увидел, что прямо над ним, на длинных нитях, покачиваясь, свисают с потолка маленькие странные существа — пузатые старички с мочальными бородами, кособокие старухи в лаптях из березовой коры, смешные собаки с пеньковыми хвостами.
— Что это?
— Да картошка — хлебу присошка, — отвечала сидевшая за прялкой молодая хозяйка.
И Даль разглядел, что все эти странные фигурки впрямь ловко сделаны из необычных, причудливых картофелин.
— Мужик мой играет, — продолжала хозяйка. — Детей не дал бог.
Даль вскочил с лавки, босиком бросился к окну, ступая по выскобленным добела широким, плотно пригнанным половицам. Он знал, что должны быть еще чудеса. И еще были чудеса.
Теплым дыханием Даль согнал с оконца пушистый иней. Как пену с молока. Взору открылся небольшой двор. Старые кривые деревья, как лоси, голыми ветвями бодали небо. На других деревьях, помоложе, рыжели крупные скрученные листы. Оттого ли не успели опасть, что зима пришла внезапно, или оттого, что осень была погожая и стояла долго. У ограды тянулась к небу рябина, в прозрачных ветвях ярко сверкали гроздья. Ветер подул, сорвал несколько листьев. Один покрутился невысоко над землею, прижался на мгновение к окну, заглянул без интереса в избу и полетел дальше. Рябина уронила на чистый, легкий снег несколько красных капель. Прилетели откуда-то два снегиря, стали клевать ягоду. Истоптали снежок под рябиною мелкими, похожими на веточки следами.
Даль обулся, накинул шинель, вышел на крыльцо. Оглядел
