не просто победой над себялюбием, а силою Божией, как учит Церковь, синергией человеческой и Божественной воли. Продолжение данного места из Евангелия от Иоанна так и говорит: дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит, потому что Я к Отцу Моему иду. И если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю, да прославится Отец в Сыне. Если чего попросите во имя Мое, Я то сделаю (Ин. 14:12–14). Но у Крамского акцент сделан на личных усилиях человека. Конечно, этот человек слышит внутренний голос, но это только голос, человек остается одинок в своем подвиге – своеобразное несторианство. И этими-то усилиями, де, возможно достигнуть человеческого счастья. Счастья без Бога! Крамской не хочет слышать евангельское без Мене не можете творити ничесоже: Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего (Ин. 15:5). И разве «я» – действительно самый сильный враг? Ведь и полное самоуничижение может быть совместимо с демонской гордыней… А воля человеческая так ли сильна?.. Апостол Павел пишет: Итак, я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? Благодарю Бога моего Иисусом Христом, Господом нашим (Рим. 7:21–25). Однако для Крамского, очевидно, апостол Павел не авторитет, а всего лишь из тех последователей Христа, которые внесли в евангельское христианство что-то от себя… вполне в духе Тюбингенской школы. Вот и получается у нашего художника, что Христос – «возвышенный атеист, перенесший Божество внутрь человеческого духа», а не так, как призывает христиан Церковь: перенести себя внутрь Христа – Богочеловека, что сделал, например, святой праведный Иоанн Кронштадский, назвавший свой духовный дневник «Моя жизнь во Христе».
Душевность и духовность
Но не может расстаться с образом Христа и Крамской. Но это уже не Христос в пустыне. Жизненный опыт показал художнику, что заповеди Христа поруганы и растоптаны в этой жизни. И он хочет нарисовать другого Христа. Мысль о такой картине приходила художнику в голову, еще когда он работал над «Христом в пустыне». В письме к Васильеву 1872 года, процитированном выше, Крамской подчеркивает: «Надо написать еще Христа, непременно надо, т. е. не собственно его, а ту толпу, которая хохочет во все горло, всеми силами своих громадных животных легких. В самом деле, вообразите: нашелся чудак, – я, говорит, знаю один, где спасение. Меня послал Он, и Я – Его сын. Я знаю, что Он хочет, идите за мной, раздайте свои сокровища и ступайте за мною. Его схватили: “Попался! Ага! Вот он! Постойте – гениальная мысль! Знаете, что говорят солдаты, он царь, говорят? Ну, хорошо, нарядим его шутом-царем, неправда ли, хорошо?” Сказано – сделано. Нарядили, оповестили о своей выдумке синедрион – весь бомонд высыпал на двор, на площадку, и, увидавши такой спектакль, все, сколько было народу, покатились со смеху. И пошла гулять по свету слава о бедных сумасшедших, захотевших указать дорогу в рай. И так это понравилось, что вот до сих пор все еще покатываются со смеху и никак успокоиться не могут. Этот хохот уже столько лет меня преследует. Не то тяжело, что тяжело, а то тяжело, что смеются»[108]. Не собственно Христа хочет написать Крамской, а «ту толпу, что хохочет во все горло»… Задуманная картина – явно обличительного характера, некая сатира, в которой Христос должен, по существу, играть роль… какую? Роль статиста, оттеняющего зло?.. Но прежде, чем обсудить проблемы, стоявшие перед художником, приведем еще один текст, описывающий давно задуманную и постоянно им обдумываемую картину.
И. Крамской. Хохот («Радуйся, Царю Иудейский»). Конец 1870-х – 1880-е гг.
В письме к Репину в начале 1874 года Крамской пишет: «Ведь я должен еще раз вернуться к Христу, прежде чем перейти к более близкому времени, а затем и к современности. Как видите, я разговариваю, точно у меня пятьдесят лет впереди! Это всегда так: больные чахоткой полагают, что вот завтра они будут здоровы[109] <…> Когда я писал свою картину на первом холсте, тогда же я имел в виду продолжение, и только теперь надо приниматься, а то не совсем будет понятно, так оставить нельзя. Ночь перед рассветом, двор, т. е. внутренность двора, потухающие костры, римские солдаты, всячески надругавшись над Христом, думают, как бы еще убить время, судьи долго что-то совещаются, и вдруг… гениальная мысль! Ведь он называл себя царем, так надо нарядить его шутом гороховым! Чудесно! Сейчас все готово, и господам докладывают, и вот все высыпало на крыльцо, на двор, и все, что есть, покатывается со смеху. На важных лицах благосклонная улыбка, сдержанная, легкая, тихонько хлопают в ладоши, чем дальше от интеллигенции, тем шумнее веселость, и на низменных ступенях развития гомерический хохот. Он бледен, как полотно, прям и спокоен, только кровавая пятерня от пощечины горит на щеке. Не знаю, как Вы, а я вот уж который год слышу всюду этот хохот, куда ни пойду, непременно его услышу. Я должен это сделать, не могу перейти к тому, что стоит на очереди, не развязавшись с этим»[110].
Крамской пытался «развязаться» с данным сюжетом 15 лет, если считать от представления публике «Христа в пустыне», но картина так и осталась незаконченной. Поначалу он давал ей название «Хохот», позже – более евангельское «Радуйся, Царю Иудейский!» В силу особенностей своего таланта Крамской, прежде чем писать полотно, должен был ясно представить себе все его материальные детали. Долгие годы он тщательно готовился к этому: изучал исторические и этнографические работы, относящиеся к эпохе раннего христианства, собирал разнообразную бутафорию, связанную с картиной, шил костюмы того времени, делал кирасы, шлемы, щиты и т. д. Крамской знал свои слабости в плане композиции и поэтому старался как можно яснее выстроить и представить всю пространственную конфигурацию будущей картины, создавал макеты, в частности, вылепил более 150 глиняных фигур. Для изучения местности он намеревался поехать в Сирию и Палестину, но этому помешала разразившаяся Русско-турецкая война. Тем не менее, Крамской частично осуществил свой замысел, отправившись в Италию, где осматривал Помпеи и сделал немало набросков. Известно, что затем он совершил поездку во Францию и в
