каторге, 36 – к ссылке, остальных – к менее тяжелым формам наказания. Процесс оказал огромное влияние на общественную жизнь России, но, к сожалению, не в том направлении, в каком он был задуман организаторами. Народовольцы только озлобились против правительства, а сравнительно мягкие приговоры (в «прогрессивно-либеральной» Европе в то же время суд был бы куда более суровым!) подарили им ощущение собственной безнаказанности. Все это лишь спровоцировало дальнейшую эскалацию революционного террора в Российской империи.
И. Е. Репин. Арест пропагандиста
Так или иначе, происходящие события глубоко трогали Крамского, наполняя его душу горечью и разочарованием. Созерцая борьбу правительства и народников, он проводил аналогию между ней и Евангельской трагедией. Это странное, на первый взгляд, сравнение было вызвано тем, что государственная власть безусловно и справедливо позиционировала себя как хранительницу Православия, но и революционеры, многие из которых были крещены в православии, также воображали себя продолжателями дела Христа. Конечно, Христа не церковного, с протестантским «акцентом», по немецким прописям… Но тем не менее. Даже А. И. Желябов, позже вместе с другими народовольцами подготовивший убийство императора Александра II, на процессе 1881 года на вопрос о вероисповедании отвечал: «Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истинность и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, то за них и пострадать. Такова моя вера»[99]. «Бороться за правду» – прекрасно! Но – какими методами?! В конце концов, гуманистически перетолкованного «Христа» мы видим на знаменах почти всех революций Нового времени.
И. Крамской. Голова Христа. 1863 г.
В такого же «гуманистического Христа», учение которого можно полностью свести к нравственности и психологии, верит и Крамской. В любопытном письме к А. Д. Чиркину[100], написанному вскоре после первой выставки картины «Христос в пустыне», художник дает как бы очерк своей «христологии». «Фигура Христа, – пишет он в письме[101], – меня очень давно преследовала. Евангельский рассказ, какова бы ни была его историческая достоверность, есть памятник действительно пережитого человечеством психологического процесса, мало того, все, что искренние его последователи внесли от себя впоследствии, что стало потом традициями, все имеет уважение». Однако традиционное, т. е. церковное понимание Христа и христианства не удовлетворяет Крамского: «…Я скажу, что христианство, с момента своего появления до настоящего времени, никогда не было не только усвоено человечеством органически, но даже и понято правильно не было. Я не говорю об отдельных личностях, сравнительно очень и очень малочисленных, к сожалению»[102]. Что же не удовлетворяет художника в церковном образе Христа? Судя по всему, многое, например, акцент на Его Божественности и чудесах. «Говорят, Христос есть идеал, больше – Бог. Хорошо. Отчего же все, что Он сказал, что Он сделал, возможно и понятно? А чудеса? А рождение? А воскресение?»[103] Крамской считал, что все чудесное и сверхъестественное в Евангелии легендарно и неправдоподобно, и что главное – в другом. «Вопрос о чудесах разрешается сравнительно легко. По элементарной человеческой логике и особенно восточной, необыкновенный человек должен был и родиться необыкновенно; в этом нет ничего дурного, это только незнание. Пусть бы Христос делал чудеса, воскрешал мертвых, летал по воздуху, Его бы оставили в покое; никто из власть имеющих и никто из заурядных смертных, особенно в то смутное и богатое предчувствиями время, не стал бы ни нападать, ни защищать. Подобных людей было много около того времени»[104]. Самое главное, смысловой центр, сердцевину Евангелия, Крамской усматривает именно в нравственной проповеди Христа. «Совсем другой разговор, когда находится такой чудак, который будит заснувшую совесть, рекомендует поступать так, как в человеческом сердце написано Творцом (и мы это все, скажем потихоньку, чувствуем), и когда мы пытаемся уверять его, что совершенство только в Боге, а он нам на это собственным личным опытом докажет наше лицемерие и нанесет поражение; будет вечным укором, и никакое оправдание перед нашей личной совестью, мы знаем, не может быть уважено, тогда другое дело. Компромисс невозможен, и каждый принимай, что посеял. Снести это нельзя: повесить»[105].
И. Крамской. Христос в пустыне. Эскиз
Крамской рассказывает, что, прежде чем написать «Христа в пустыне», он внимательно продумывал всю, так сказать, психологию своего героя. «Дело в том, что перед ним с высоты однажды раскрылась панорама сел, деревень, городов… пойти направо, пойти налево? Если я пойду налево, все это будет мое, оно может быть мое, я чувствую в себе присутствие страшной силы ума, таланта, и, наконец, у меня страсти… и кто меня уличит впоследствии в узурпации, я буду мудро править, а человечество пусть несется к погибели, но… то, что сидит во мне, мой внутренний голос (Отец Мой, как Он Его называл) – от него никуда не уйдешь, ничего не скроешь, и я, зная выход, не скажу его. И кто же, кто сделает это дело? Странное дело, я видел эту думающую, тоскующую, плачущую фигуру, видел как живую»[106]. Все это глубоко продумано у Крамского, и можно бы было, действительно, понять данный фрагмент как некую допустимую (весьма, конечно, условную и неудачную, ибо «страсти» в значении «греховных страстей», о которых пишет Крамской, Спаситель не испытывал и испытывать не мог) интерпретацию искушения Христа дьяволом в пустыне. Если бы не концовка этого письма: «Мне кажется, что еще наступит время для искусства, когда необходимо надо пересмотреть и перерешить прежние решения, потому что ведь Христос есть в сущности самый высокий и возвышенный атеист, он перенес центр Божества извне в самое средоточие человеческого духа, кроме того, доказав возможность человеческого счастья чрез усилия каждой личности над собою и победив самого сильного врага – собственное Я, он сделал невозможным оправдание в наших подлостях, никакими мотивами, сказавши вдобавок имеяй уши слышати, да слышит»[107]. Крамской, сам человек глубоко нравственный, и требовавший этого и от других, ясно слышит Евангельский призыв: Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5:48). И верит словам Христа: Истинно, истинно говорю вам: верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит, и больше сих сотворит… (Ин. 14:12). И все возможно верующему, все чудеса, все исцеления, власть над всей природой!.. Но не просто усилиями личности над собой,
