Париже встречался с Э. Ренаном, у которого консультировался по поводу культурных и архитектурных особенностей Римской империи и Иудеи первых веков. Ренан даже подарил Крамскому французский экземпляр своей книги «Жизнь Иисуса» с дарственной надписью[111]. Учитывая философскую широту интересов русского художника, легко предположить, что его разговор с Ренаном вряд ли ограничился только обсуждением историко-культурных деталей. В Париже Крамской хотел и начать работу над картиной, подобрал специальное помещение и подготовил холст почти шестиметровой длины, но болезнь сына заставила его вернуться в Россию.
Титульный лист книги «Жизнь Иисуса». 1895 г.
В России работа над картиной развивалась неровно. Крамской был вынужден часто прерываться для написания портретов, которые приносили ему хлеб насущный. Об этом свидетельствует, в частности, переписка с П. М. Третьяковым. Знаменитый меценат и создатель художественной галереи в Москве уже со времени первой картины о Христе внимательно следил за творчеством Крамского, помогая ему материально, покупал его картины «на корню», еще в процессе работы. Третьяков, задумав создать галерею портретов всех знаменитых людей своей эпохи, постоянно привлекал к этому проекту Крамского. В свою очередь, живописец советовался с Третьяковым по многим аспектам, как бы мы сказали сегодня, художнического менеджемента, делился планами. Третьяков был осведомлен о работе над второй картиной о Христе и деликатно интересовался ее продвижением – которое, однако, происходило очень медленно. В августе 1877 года Крамской писал Третьякову об этом: «Работаю страшно, как еще никогда, с 7-ми, 8-ми часов утра вплоть до 6-ти вечера, такое усиленное занятие не только не заставляет меня откладывать дело, а напротив, часто испытываю минуты высокого наслаждения, может быть, результат и не оправдает моих ожиданий, но уже процесс работ художественных таков <… > Но как бы то ни было, чего бы это мне не стоило, а раньше конца я не примусь ни за что. Конец же наступит тогда, когда получится выражение ужасного хохота. Останутся археологические детали…»[112]. Третьяков просил показать картину, как она есть, но художник не соглашался: «Хочу довести до Вашего сведения, что картину я Вам показать в настоящую минуту не в состоянии, а видеть ее можно только в последних числах сентября или первых числах октября <…> Смысл картины Вам достаточно известен. Остается сообщить название. Для него мною выбрано евангельское выражение “Радуйся, Царю Иудейский!”»[113]. Но в 1877 году Крамской картину так и не показал…
И. Е. Репин. Портрет П. М. Третьякова. 1872 г.
Отвлекаться от этого полотна неизбежно приходилось. Работа над ним безнадежно затягивается. И хуже всего то, что сам замысел «Радуйся, Царю Иудейский!» под влиянием «всеразлагающего анализа», неотделимого от таланта Крамского, становился все проблематичнее. В письме к Суворину в 1885 году (за два года до смерти) художник пишет: «Что касается моей картины, то участь ее и моя вместе очень странная. Я сказал о ней и о том, что мир ее не увидит и лишится, иронизируя. Да и как иначе говорить об этом, когда я сам не видал своей картины (которая только начата) вот уже 6-й год. Помнится, раз я Вам это уже сказал однажды, когда Вы точно также, как и теперь, сказали, что я ее долго пишу. В том-то и дело, что я ужасно долго не пишу, а почему?»[114]
Картину Крамскому так и не удалось закончить. Публика впервые увидела ее только на его посмертной выставке 1887 года. Сложная композиция, по существу, не удалась художнику. Отдельные фигуры только намечены. Колористическая гамма явно недоработана. Н. А. Ярошенко, один из организаторов выставки, писал Третьякову: «Вот что мы нашли: картины собственно нет, это даже не картон, вполне решенный и прочно установленный, а скорее всего этот холст можно назвать громадным эскизом, на котором предполагалось сделать еще много перемен»[115]. Особенно неудачна фигура Христа, непропорционально выбивающаяся из общей композиции. Лицо Его слабо прорисовано. В картине есть потеха, грубый смех, толпа, «хохочущая во все горло», но, по существу, нет другого полюса – благородного и возвышенного, противостоящего хохоту… Нет Христа.
Почему же не удался «второй том»? Прежде, чем ответить на это, зададимся и другим вопросом: да и удался ли «первый том»? Ведь про «Христа в пустыне» Крамской сам говорил: «Это не Христос». Конечно, главная причина, по которой осталось незаконченным полотно «Радуйся, Царю Иудейский!» – отнюдь не недостаток времени, нехватка средств или неудачи в композиции. Главным был тот духовный тупик, в который уперся художник. Его душа натолкнулась на непреодолимое внутреннее препятствие, которое никак не позволяло ему двинуться дальше. Крамской хочет нарисовать Христа… без Христа. То есть представить Христа – не Богочеловека, а просто человека, гениального учителя нравственности. В этом своем понимании личности Спасителя он согласен со многими своими современниками: с немецкой Тюбингенской школой, Ренаном, народниками 70-х и большинством других революционеров той эпохи. Здесь уместна следующая параллель. Рассказывая в своей монографии о «хождениях в народ» в 1870-х годах, В. Я. Богучарский, сам в свое время активный народник, отмечает подвижнический пафос своих товарищей, их почти религиозную веру в народ. Откуда брались это горение, эта вера? Богучарский объясняет феномен генетической связью народничества со славянофильством, с их историософскими взглядами, согласно которым история и культура народа определяются характером его веры. «Последние [славянофилы – В. К.] выводили прямо из своих религиозных воззрений и веру в русский народ, народники, оборвавши нити, которыми была прикреплена у славянофилов вера в народ к их более глубоким религиозно-философским корням, сохранили, тем не менее, их веру в самый народ. Если бы выразить эту мысль в бывших в употреблении у славянофилов терминах (не ими, конечно, изобретенных, а весьма древних), то пришлось бы формулировать ее так: народники были людьми великой душевности, но их душевность не питалась от более глубоких корней духовности»[116]. Разделение душевного и духовного в человеке, о котором говорит Богучарский, идет еще от апостола Павла, который пишет в Первом послании к Коринфянам: Но мы приняли не духа мира сего, а Духа от Бога, дабы знать дарованное нам от Бога, что и возвещаем не от человеческой мудрости изученными словами, но изученными от Духа Святаго, соображая духовное с духовным. Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием; и не может разуметь, потому что о сем надобно судить духовно. Но духовный судит о всем, а о нем судить никто не может (1 Кор. 2:12–15). [Выделено мною. – В. К.]
Именно в рамках
