некиим Тепловым, который был приближённым лицом к Волынскому. Теплов пока ещё оставался в стороне, под суд не попал, так как человек был ловкий и лукавый. А между тем все лица, близкие с ним, ожидали себе беды. Его, Бурцева, уже призывали три раза к Шварцу, и тот допрашивал его кое о чём, касающемся прямо до Волынского.
Бурцев не был, конечно, ни в чём виноват, кроме некоторых резких выражений, которые кто-то подслушал или узнал и о которых донёс клевретам Бирона. Но ни в чём ином, кроме этих неосторожных слов, он не был виновен.
— Что делать? — прибавил старик. — Язык мой — враг мой. Не могу не выражать вслух то, что думаю. Вот теперь поговаривают, что приверженцы несчастного Артемия Петровича будут все казнены отсечением головы. Я везде сказываю, что это неправда! Что такого быть не может! Что тогда, стало быть, Бога нет на небеси или прогневался Господь на матушку-Россию! И всякому истинному христианину и истинному россиянину надо, стало быть, бежать из пределов своего отечества, как бежал именитый Курбский от царя Ивана.
— Но вам всё-таки ничем не пригрозили в канцелярии? — спросил Зиммер. — Что сказал вам господин Шварц в последний раз, что вы были у него?
— Сказал мне, что я мастер на продерзости, что я оскорбительно выражался насчёт государыни и герцога. Я поклялся ему, что о государыне никогда ни единого слова не вымолвил, а что касается до герцога, то повинился прямо, по совести.
— Зачем?! — воскликнул Зиммер.
— Не могу! Никогда не лгал, и не теперь, на старости, начинать лгать.
— В чём же вы повинились?
— В том, что думаю, что герцог немилостив к русским, преследует их и изводит.
— Зачем же было говорить это, Алексей Михайлович?
— Он спросил — я ответил! Я всегда правду отвечаю. Я великому первому императору два раза правду сказал, так что два раза разгневал его. Один раз чуть не попал в палки по его указу, но был прощён, а в другой раз император обнял меня и поцеловал. С этой самой минуты я и стал гордецом Бурцевым, смотрю на всех свысока, считая себя выше других с этим поцелуем императора на щеке. И конечно, в такие времена, как наши, головы мне не сносить. А теперь к тому же меня или судьба, или враги тайные оскорбили, над моей дворянской честью надругались… Да ещё хоть бы надо мной самим, а то над девушкой, чуть не над малым ребёнком, над моей внучкой!
— Каким образом? — спросил Зиммер.
И Бурцев рассказал, что он один на свете, потеряв жену и детей, и что у него одно только в жизни счастье и одна радость, и одна причина желать жить на свете — семнадцатилетняя внучка, дочь его старшего сына.
— И вот над ней-то и надругались!.. — воскликнул старик и заплакал.
Он подробно рассказал Зиммеру, что его внучка Лиза, имея хороший голос, изредка участвовала в хоре девиц, которые пели в разных домах у знакомых. Дошла весть об этом хоре и до государыни. Государыня потребовала всех девиц, числом до двенадцати, во дворец. Пение их очень понравилось ей, и хор стал являться часто. Государыня девиц ласкала и всегда угощала, а двух из них взяла даже в свои фрейлины и оставила жить во дворце.
Однажды, с неделю назад, императрица была особенно сумрачна, чем-то озабочена и в дурном расположении духа. Хор был вызван рано утром, и девиц заставили петь. И они пели до полудня. Потом, наскоро накормив, снова привели их в комнаты государыни и снова заставили петь без перерыва.
И так дело тянулось до сумерек. Все они очень устали, а внучка его, в разных песнях певшая одна и отдельно запевалой, и стало быть, больше других, совершенно измучилась, выбилась из сил, захрипела и наконец объяснила на вопрос государыни, почему так скверно поёт, что устала и больше петь не может.
Государыня разгневалась сильно и, прикрикнув на всех, приказала гнать девиц вон, а на другое утро Бурцев узнал, что в наказание за дерзость монархине его внучке приказано одеться в простое платье — сарафан и передник — и отправляться во дворцовую прачечную мыть белье впредь до следующего указа.
И вот уже неделю, что каждое утро внучка поднимается с зарей, одевается в крестьянское платье и отправляется в придворную прачечную, а там с простыми прачками, мужичками, моет белье до сумерек. Мыть она, конечно, не умеет, но дело не в том. Дело в сраме, в надругании! Спасибо ещё, что заведующая прачечным двором немка не бьёт её так же, как и других.
— Ну, вот-с!.. — кончил Бурцев. — Хорошее это дело — дворянку в прачки нарядить? И за что?.. За то, что она, пропевши часов десять подряд, стала хрипеть!..
Зиммер сидел молча и наконец вымолвил решительно:
— Обещаюсь вам в это дело вступиться, но не сейчас. Я ещё мало привык ко всему, но надеюсь, что скоро многое пойму. Буду знать разные немецкие увёртки и финты. И тогда прежде всего постараюсь освободить вашу внучку с прачечного двора. Но только с одним условием. Дайте мне честное слово дворянина, что вы исполните мою просьбу.
— Коли немудрено, понятно, исполню! Мне внучка дороже всего на свете, — ответил Бурцев, просияв.
— Условие моё будет заключаться в том, что вы с нынешнего дня, с этого самого часа и до того времени, что ваша внучка явится с известием, что она прощена и больше гонять её на прачечный двор не будут, вы ни разу ни единого слова не скажете против герцога, против немцев и вообще против правительства, будете держать язык за зубами так крепко, как никогда в жизни не делали. Согласны ли вы?..
— Я думал, вы попросите совсем иное! — произнёс Бурцев с чувством, а затем, приподнявшись, обнял Зиммера, и они поцеловались. — Но скажите и вы мне, что же вы за человек, что служите немцам, а действуете как-то совсем особенно? Вы для них человек неподходящий, зачем же вы пошли к ним на службу?
— А вот хоть бы именно за тем, Алексей Михайлович, чтобы хорошим людям помогать!..
— А их водить за нос, обманывать!.. — вскрикнул Бурцев.
— Пожалуй что и так!
Бурцев подумал несколько мгновений, а потом вымолвил:
— Ну, поцелуемтесь ещё раз! Кабы было побольше таких в Петербурге, как вы, то, быть может,
