Катя невольно смутилась…
Вскоре вернулась Александра Нестеровна, принесла кульки со сладостями и деньги.
— Принимай получку, мастерица. Заработали мы с тобой не менее других. Не грех отдохнуть сегодня, попировать. Ставь самовар, попьем чайку с пряниками да с конфетами.
Осенний день хмурился с самого утра, и было слышно, как под окном в оголенных ветвях высокого клена посвистывал ветер.
Когда на столе появился самовар, стало тепло и уютно. Высыпая конфеты в вазочку и подвигая гостинцы поближе к Катюше, Александра Нестеровна говорила:
— Выбирай любые, какие глянутся. Они, вишь, в разных бумажках, и у каждой свой вкус. Лучше всего эти раковые шейки да еще вот с ананасной и лимонной эссенцией. А то и малиновые и мятные попробуй. Я их с детства люблю. Меня с восьми лет на конфетную фабрику отдали, совсем глупой девчонкой была. Тогда все вручную делали; сижу, бывало, целый день и заворачиваю в бумажку каждую конфетку. А они так приятно пахнут: то малиной, то мятой, то лимоном, так бы и съела, да нельзя. Хозяйка все до одной пересчитает да еще приврет, будто я взяла столько-то, а завернутых меньше. Все ходит и покрикивает на нас, девчонок: не смейте есть. А мы и одной в рот не брали, хоть и слюнки текли, ужасно хотелось полакомиться конфеткой. Правда, в праздник или в воскресенье, хозяйка сама угощала. Вкусные были, не совру, лучше теперешних.
Катюша слушала старухин рассказ, подливала ей чай, заваренный крепко, до темно-янтарной густоты.
— Может, со сливками будете?
— Нет, не люблю. Ты мне покрепче да погорячее, чтобы жаром прошибло. И полотенце подай, до седьмого пота пить буду.
Она долго выбирала конфеты, принюхивалась, наконец, выбрав одну, медленно разворачивала, отправляла в беззубый рот и прихлебывала чай из блюдца, причмокивала губами, выражая удовольствие.
— Так вот, милая, хочу рассказать тебе всю свою историю, — сказала она, поправляя на плечах серый пуховый платок. — Длинная история, как жизнь, да, может, вам, молодым, неинтересно?
— Мне интересно. Расскажите, пожалуйста. Вы обещали.
Старуха вытерла полотенцем лоб, провела по морщинистым щекам.
— Налей-ка еще, — подвинула она свою чашку к самовару. — Моя бабушка по двенадцать чашек выпивала, а летом в жару и того больше. Да не об ней речь. Взгляни на моего Ивана Алексеевича. Каков был мужчина? Орел!
Ее живой взгляд скользнул по стене, где висел портрет покойного мужа.
Катя тоже подняла голову, стала смотреть на фотографию.
— Великан двухметрового роста, а душа, как у ребенка. Чистая, добрая. Можно в такого влюбиться? — спросила старуха, не ожидая ответа.
— Мне нравится, — сказала Катя. — Интересный человек. Значительность в глазах и доброта в улыбке.
— Мне было семнадцать лет, когда впервые увидала его. Тогда меня звали не Александрой Нестеровной, а Саней. Влюбилась с первого взгляда и на всю жизнь. Знаешь, что такое настоящая любовь?
Катя смущенно пожала плечами:
— Как вам сказать? Вы же видите?
— Не знаешь, — перебила ее старуха. — Обрюхатить всякий мужик может, а полюбить — это совсем другое дело. Не обижайся, я только к примеру сказала, и зря отвлеклась. Послушай же, что про себя расскажу, про свою жизнь.
Она подула на горячий чай, отхлебнула из блюдца, пожевала деснами размякшую конфету и стала вспоминать давно прошедшие дни, неторопливо роняя слова…
Александра Нестеровна еще в раннем детстве осталась сиротой, пережила нужду, бедствовала. С конфетной фабрики ее сманила хозяйка постоялого двора, взяла в няньки для своих детей, заставляла делать всякую работу по дому, день и ночь не давала роздыху бедной девчонке. Она работала, как каторжница: носила тяжелыми бадьями воду, кормила свиней, телят, выгребала навоз из конюшни, стирала белье, подавала заезжим пищу, таскала из сарая сено лошадям и за все получала пинки и подзатыльники. Не выдержала такой жизни, сбежала на Меновой двор и попала в услужение к толстому бородатому лавочнику — торговцу скотом. Хозяин дал девчонке свои старые валенки и рваный бараний тулуп и велел жить в сарае вместе с овцами, следить, чтобы они были накормлены и напоены. Для охраны овец к воротам сарая были привязаны две здоровенные лохматые собаки, которые как звери рвались на цепях и беспрерывно лаяли и рычали. По ночам было жутко в сарае. Саня от страха зарывалась в соломе поближе к овечкам: все-таки живые безобидные твари. Хозяин то и дело угонял скот на бойню, а через некоторое время из-за уральских степей киргизы и казахи пригоняли новую отару, загоняли в сарай, получали плату и уходили. Однажды скуластый черноглазый киргиз с расплющенным носом заметил испуганную девчонку, уставился на нее темными глазами в узких щелках и, потирая руки, сказал хозяину:
— Зачем тебе такая, хозяин. Давай мене девку, а я пригоню тебе сто овец и два верблюда и одного коня.
Хозяин погладил бороду, засмеялся, лукаво ответил:
— Не моя девка, не могу. Люди осудят.
— Чего забоялся, кто узнает? Еще одного молодого жеребенка дам.
Хозяин оглянулся как вор, стал закрывать ворота сарая.
— Тиха! Тиха! Тиха!
Саня не на шутку испугалась этого разговора. К вечеру тайно сбежала с Менового двора.
В поисках куска хлеба она очутилась на церковной паперти среди нищих. Тут ее увидали монашки, завлекли с собой в монастырь, сделали послушницей. Там она и прожила более двух лет. Как-то в святки при посещении монастыря одна знатная дама приметила послушную и опрятную девочку, выпросила ее у настоятельницы и определила в городскую больницу санитаркой. Сане понравилось новое место, тут были совсем другие люди. Каждый день она мыла полы и окна, стирала больничное белье, чистила котлы на кухне, носила дрова, топила печь, делала всякую тяжелую работу, но иногда, в приемные дни, ее забирали в акушерское отделение, наряжали в темное платье, надевали белый передничек и велели стоять у дверей и встречать и провожать посетителей. Постепенно все привыкли к услужливой вежливой девочке, стали чаще брать ее на дежурство и в конце концов совсем оставили в отделении, заставляя и тут делать всякую работу: мыть полы, топить и выгребать печи, стирать, сушить и гладить больничное белье.
В это время в городской больнице появился новый врач — молодой, рослый, чернявый. Говорили, что он приехал из Самары, будто отец его, генерал, чуть ли не в самом Петербурге. Но никто не знал, что молодой врач Иван Алексеевич был революционер, держал связь с подпольной организацией и ходил на тайные сходки рабочих, которые собирались за речкой в дубовой роще в доме железнодорожного обходчика. Он рассказывал людям, как живут рабочие России, как они борются против самодержавия, и объяснял, что надо делать рабочим людям, чтобы переменить жизнь
