глянула на Бебия. Тот дар речи потерял.
Женщина зевнула еще раз и спросила:
– Ты кто?
Бебий зажмурился, попытался заклинаниями отогнать видение. Вновь открыл глаза. Женщина не исчезла, от нее пахло луком и еще чем-то вкусным и притягательным – то ли молоком, то ли хлебом.
– Я спрашиваю, ты кто? Легат?
– Да, – отозвался Бебий.
– Хвала богам, угадала. Сказали, комната в конце коридора. Мало ли комнат в этом проклятущем коридоре. Забредешь еще к какому-нибудь сосунку. А то еще к поклоннику мужчин. Тоже радость – ублажать такого! А ты мужчина видный, вполне стоящий.
Она просунула руку и погладила Бебия. Провела сверху вниз по груди, животу, остановилась ниже паха. Ухватилась ловко, твердо.
– Не-е, ты вполне сносный мужчина. Ну, давай, мужчина, а то я вся уже трепещу.
Она поерзала в постели, отчего ее огромные груди придавили Бебию ребра.
– Нет, в самом деле, трепещу. Я страсть какая заводная. Только в последнее время заводить некому. Как приехал этот Саотер, так кончились сладкие денечки.
Бебий, с трудом преодолевая желание, все-таки счел уместным поинтересоваться:
– Ты кто?
– Клиобела. Неужели ты никогда не слыхал о Клиобеле?
– Рабыня? Вольноотпущенница?
– Я – женщина! Женщина, и этим все сказано. Давай, а? А то навалюсь сверху, дохнуть не сможешь.
Глава 6
Клиобела покинула спальню с первыми лучами солнца. На прощание жарко поцеловала Бебия, всхлипнула.
– Пора на кухню. Там без меня – зарез, что-нибудь не так сделают. Послушай, Бебий, ты в больших чинах? Я слыхала, ты легат.
– Да, и что?
– Взял бы ты меня к себе? Поселил бы в домике, в Виндобоне, я бы тебя ждала. Все-таки легче служить, когда есть к кому приезжать. Этих всех по боку, а не то! – она показала кому-то здоровенный кулак.
Бебий не смог сдержать улыбку.
– Нет, правда, – искренне призналась женщина. – Ты мне понравился. Деликатничаешь. У тебя жена есть?
– Есть. В Риме.
Клиобела помолчала, потом робко попросила:
– Я не буду ей помехой… Дальше Виндобоны носа не высуну.
Она села на постели, ее спина загородила полкомнаты, и все равно ее масштабы лишь подчеркивали присущую ей привлекательность. Было в ней что-то неодолимо зовущее, что-то мясисто-прекрасное. Она и личиком была симпатична, фигуриста, даже грациозна, несмотря на свои фунты. Может, в самом деле купить домик в Виндобоне? Все равно поход отменяется…
– Хорошо, ступай. Я подумаю.
– Благодарю, господин.
Бебий не удержался, подошел к ней, обнял, поцеловал. Она покорно прильнула к нему, потом тело ее встрепенулось, она жарко выдохнула и позволила себе обнять господина.
– Ступай, – наконец приказал Бебий. – Мир тебе, женщина.
Клиобела ушла.
Он вернулся на ложе, посмотрел на руки, повернул их кистями вверх. Сжал пальцы в кулак.
Как теперь будет с новым цезарем? Правитель не желает воевать. Он падок на удовольствия, обожает театр, бои гладиаторов, конные состязания. Опыт подсказывал – мир неизбежен, возвращение императора в Рим неизбежно, и намечаемый на ближайший после вторых Розалий[17] день военный совет лишь огласит то, о чем открыто говорят в ставке. В таком случае все его, Бебия, дальнейшие планы, намерение утвердить себя среди верхушки римских полководцев и получить богатое наместничество, какими он тешил себя перед походом к Океану, рухнули, и с этим надо смириться.
Смириться? Перестроиться? Научиться жить по-новому или попытаться добиться того же иным путем? Взять пример с Перенниса, успевшего понравиться императору? Надолго ли? Бебий был уверен, что ненадолго. Не такой уж простак Коммод, каким казался с первого взгляда.
* * *
Между тем веселье во дворце продолжилось и на следующий день. С утра на Бебия вдруг посыпались бесчисленные поздравления. Публий Витразин сразу после пробуждения поспешил к легату и с радостной улыбкой приветствовал его. Затем примчался Саотер. Сам император навестил Корнелия Лонга в его спальне, поинтересовался, что да как? Растерянный вид Бебия доставил всем истинное удовольствие. Император, едва сдерживая хохот, одобрительно похлопал его по плечу и потребовал – давай подробности. Бебий не мог взять в толк, какие именно подробности интересовали цезаря? Неужели те, которые касались его и Клиобелы? Откровенничать в этом вопросе Бебий не мог, честь не позволяла. Он так и сказал Луцию. Витразин и Саотер обиделись, начали упрекать Лонга, что, мол, тот скрытничает, не желает делиться с друзьями «вкусненьким», однако цезарь поддержал легата.
– Ладно, расскажешь во время праздника.
Или, может, цезаря и новоявленных дружков интересовало что-то другое?
Главные торжества этого дня начались после полудня, когда в замок из столицы прибыли объявившие себя горячими поклонниками молодого цезаря сенатор Дидий Юлиан и всадник из италийской провинции, армейский центурион Песценний Ниге́р.
Песценний был видным мужчиной, рослым, под стать Коммоду. Нигером он был прозван за темный цвет лица, особенно шеи. Шевелюра у него была буйной, плохо поддающейся укладке – ему даже воинский шлем приходилось натягивать на голову. Дидий Юлиан тоже был хорош собой, лицо сытое, веселое, нос крупный. Дидий воспитывался в доме Домиции Луциллы, матери Марка Аврелия, так что с детства был вхож в семью Антонинов и единственный из близких Луция сумел сохранить с ним добрые отношения. Император называл его «дядей».
Вместе с ними в Виндобону приехал молоденький Валерий Юлиан, старший сын начальствующего над войсками Сальвия. Он был мил, явился в Паннонию в надежде добыть воинскую славу, при виде императора не мог сдержать смущения, отчего его щеки окрасились румянцем и на них проступали ямочки. Императорский спальник Клеандр, увидев его рожицу, назвал его «огурчиком». Это сравнение вновь вызвало дружный хохот. Только Саотер обиделся, фыркнул, как кот, и отправился в свои апартаменты дуться. Цезарь лично сходил за ним – привел, обнимая за плечи, что-то нашептывая на ухо. Управляющий еще некоторое время был мрачен, потом заинтересовался, почему Песценний и Дидий явились в ставку с голыми подбородками, ведь в Риме, напомнил управляющий походным дворцом, каждый из них был бородат. Особенно шикарная метла украшала высокого Нигера.
За двоих ответил Дидий.
– Зачем коришь нас, юноша! – воскликнул он. – Зачем стыдишь обнажением лица, ведь весь цвет сената, все умудренные сединами старики, все граждане в расцвете мужественности, даже зеленая молодежь великого города с удовольствием избавилась от этого признака учености. Тебе, Саотер, не дано испытать, насколько обременительна была эта густая растительность, противная изысканной пище, тончайшим хмелящим напиткам и радости обладания женщиной. Хвала Коммоду, теперь мы свободны! Прочь философические бороды, которыми украшал себя весь Рим! Долой изысканное тряпье – хламиды, штопаные плащи, сучковатые и корявые посохи, искусно сшитые, очень похожие на рваную обувь башмаки, которые мы были
