не придают больше вообще никакой веры. Ведь даже весь новый завет целиком в некотором смысле представляет сплошную подделку, так как ни одно из его писаний не возникло ранее второго века (исключая, быть может, «Откровения Иоанна», Р.), между тем как церковь все же пытается уверить нас в том, что они были написаны еще в средине первого века.
Впрочем, что мы узнаем о личности Петра из первого послания Климента? «Завистью и ненавистью, — пишет он коринфянам, — были преследуемы величайшие и праведнейшие столпы наши, и они боролись до самой смерти. Представим себе благих апостолов: Петра, который был преследуем ревностью неправой и не одну и не две, а много опасностей претерпел, пока, осуществив свидетельство свое, не вошел в подобающее ему место славы. Вследствие проявившихся тогда зависти и страсти спорить, Павел указал путь к победе, путь смиренного терпения: семь раз он находился в узах, удалялся в изгнание, побиваем был камнями, как вестник или глашатай появлялся он на Востоке и Западе, почему и пожал славу великую, как плоды своей веры. Ибо весь мир он учил праведности, до крайнего Запада проник он и пред власть имущими давал свое свидетельство. После этого взят он был с земли и ушел, этот величайший образец терпения, в место святости и славы».[71]
Где же в этих словах сказано, что Петр был в Риме?
Указывают на то, что оба апостола упоминаются непосредственно один за другим, а пребывание Павла в Риме, якобы, подтверждается Деяниями. Следовательно, — говорят, — автор послания должен был предполагать (!) присутствие Петра в Риме. Ну, а что это за «ревность неправая», из-за которой, якобы, столько опасностей пришлось претерпеть этому благому апостолу? И что это за «свидетельство» осуществил он? Слово «мартюресас» ключа к ответу на этот вопрос нам не дает. Ведь, слово «мартюс» (обычно переводимое через «мученик» Р.) первоначально значило просто только «свидетель» или «исповедник» и означало всякого, кто свидетельствует в пользу истинности христианской веры, — на основании ли личных сношений с Иисусом, вследствие ли явления ему воскресшего, каковым подтверждается истинность его благовестия, или же только на основании способности изрекать прорицания, пророчества и тем самым доставлять довод в пользу действия святого духа на общину. Таким образом, «мартюс» было в общине только почетным наименованием, — как всякий, претерпевший мученичество за свою веру, мог быть назван «мартюсом»; так и, наоборот, всякий мог претерпеть это мученичество и все же не получить именования «мартюса».
Так, мифический Стефан, якобы, умерший за свою веру, именуется «мартюсом», но не потому, что он, якобы, умер за свою веру, а потому, что он, будто бы, видел христа и свидетельствовал о нем; и он был бы назван «мартюсом» даже в том случае, если бы не был (а он и на самом деле не был) побит камнями иудеями. Только позднее, в эпоху организованных правительством гонений на христиан, при конкурировании с остальными религиями и враждебной философией, когда христиане высшую истинность своей религии пытались засвидетельствовать и доказать своею стойкостью и своим мужеством в страданиях, — только тогда оба понятия «мартюса», — «свидетеля, исповедника и «кровавого свидетеля-мученика», — слились друг с другом, и только с тех пор, в соответствии с этим, стали думать, что также и те, которые в более ранние времена свидетельствовали о христе, это свидетельство должны были запечатлеть своею смертью.
Посему, отнюдь не верно, что автор первого. Климентова послания, упоминая о «свидетельстве» Петра, имел в виду кровавое свидетельство (т. е. мученичество) этого апостола.
Ведь, если даже он говорит о преследованиях или гонениях, которым подвергались апостолы, и замечает, что они «боролись до самой смерти», то все же он вовсе не говорит этим, что они эту смерть, претерпели за свою веру. Претерпеть мученическую смерть и бороться до самой смерти, — это две совершенно различные вещи. А если из вышеприведенного места вычитывают, что Петр вместе с Павлом претерпел мученическую смерть, то это делают только потому, что Павел, упоминаемый сразу же за ним, — по преданию, — погиб при Нероне, — по преданию, которое, однако, очень позднего происхождения, так как оно определенно выступает только в так называемых «Деяниях Павла». Издатель этих «Деяний» в «Новозаветных апокрифах» относит их к концу второго века, однако, возможно, что они еще более позднего происхождения и в своей нынешней форме принадлежат, быть может, только пятому веку.
Впрочем, хотя это предание и относит смерть Павла ко временам Нерона, однако, выставляет его не в качестве жертвы известного нам из Анналов (15, 44) Тацита Неронова гонения на христиан.
Следовательно, Климент в конце первого века еще не мог смерть обоих апостолов ставить в связь с нероновым гонением и думать, что оба они умерли вместе.
Однако, там же, в вышеприведенном месте, читаем далее: «К этим мужам святой жизни (Петру и Павлову) присоединилось множество избранных, которые вследствие зависти претерпели много поношений и тем явили прекраснейший пример в среде нашей. Вследствие зависти подверглись преследованиям жены — Данаиды и Дирки, — страшные и позорные издевательства пришлось им претерпеть, но, несмотря на слабое тело свое, они достигли намеченной цели в этом состязании в вере и удостоились славной, почетной награды».
Что могли при чтении этих слов подумать адресаты, к которым, будто бы, было направлено это послание? Самые ученейшие мужи тщетно ломают над этим голову.
«Слова эти, — говорит Арнольд в своей книге о «Нероновом гонении на христиан», — с первого же взгляда (!) оказываются христианской параллелью тому рассказу Тацита, где говорится об «изысканных наказаниях», об издевательствах и насмешках, которым подвергались несчастные (христиане) во время казни, служившей удовлетворением жажды зрелищ римской черни».
Но разве Тацит, при всем известной его слабости к описанию такого рода зрелищ, мог бы воздержаться от описания страшной картины, когда бык таскал на своих рогах Дирк? Да и что означают те Данаиды, в образе которых в послании выступают христианские мученицы, подвергшиеся издевательствам и насмешкам? Можно ли принимать всерьез, чтобы скучные водоносицы, дочери Даная, могли послужить заманчивым образом для удовлетворения жадной до зрелищ и крови римской черни? Или, быть может, автор послания словами «Данаиды и Дирки», стоящими вне всякой связи с предыдущим и последующим в тексте, хотел только противопоставить христианских мучениц преступницам античного мифа?[72] Далее, что обозначает вся эта масса мужчин и женщин, якобы, преследуемых «завистью», и почему здесь эпизод с христианами поставлен на одну доску с историей Каина и Авеля, Иакова и Исава, Иосифа и его
