палец как сломанную игрушку. Его ладонь больше моей, кожа гладкая, натянутая, я как будто дотрагиваюсь до воздушного шарика. Потом я буду пересказывать себе это событие, когда стану подростком, и фраза «Армин взял меня за руку» начнет обретать новые значения, которых тогда, на твоем седьмом дне рождения, не имела. Тогда это было странно, но в порядке вещей. Он старше, он в этом понимает.
Все пахнет шоколадом, вишней и газированными соками. Музыки нет, твоя мама не дает ее включать. Ты объяснила: это потому, что у тебя нет папы. Ему не хватало чего-то внутри, чего-то важного. Когда мы перейдем в среднюю школу, ты мне наконец-то расскажешь. Всего ему хватало, просто у него в горле была опухоль размером с теннисный мячик. На твоем седьмом дне рождения я еще не знаю, что такое опухоль, знаю только, что у тебя нет папы и из-за этого нет музыки. В вашей гостиной, на горке с фарфоровой посудой стоит его фотография: твой отец в костюме и галстуке-бабочке поет в концертном зале «Бански двор». Его рот открыт в неслышной песне. На стене, в рамочках, висят диски: «Избранные баллады» и «Староградские жемчужины». Первый раз я услышала его имя на уроке пения. Учительница была в шоке, после того как ты спела свою гамму из двух нот. «Дочь Аднана Бегича… Кто бы мог подумать, – прокомментировала она грустно и тут же добавила: – Неважно. У каждого свой талант, мы не можем все быть одинаковыми!» А на твоем дне рождения нет музыки. Как будто тот открытый рот на фотографии высосал из дома все мелодии, а из тебя – еще и слух.
Твой брат по-прежнему держит мой палец в своей руке, забыл вернуть. Спрашивает, как меня зовут. Спрашивает, сколько мне лет. «Семь, – говорю я и тут же добавляю: – Восемь через четыре месяца», – чтобы он знал, что я старше всех в комнате. Кроме него – ему двенадцать. Это ты мне сказала в школе. Спрашивает меня, когда я родилась. Я ему говорю.
«В тот день умер Тито», – шепчет он мне.
«Кто это, Тито?»
«Неважно».
Но я этого не забуду, того, что кто-то умер, когда я родилась, что некоторые люди могут перестать существовать, а другие в тот же день начать. Я осознала жестокую демократию момента. Той ночью я не смогу заснуть, буду плакать, от того что люди умирают, от того что однажды перестану существовать и я, от того что меня больше не будет. Я разбужу родителей, папа первым придет в мою комнату.
«До этого еще очень далеко, солнышко».
Немного позже в дверях появится мама, недовольная, что мы ее разбудили.
«Вот, пусть тебе мама скажет. Люди умирают, когда они очень, очень, очень старые».
Она только сказала: «Никогда не знаешь. Нужно беречь себя». Почесала голову между бигуди под платком и ушла назад, спать.
Но на твоем седьмом дне рождения, пока Армин держит мой палец, я не боюсь смерти. Может быть, из-за того, как именно он сказал: «В тот день умер Тито». Как будто это самое обычное на свете дело – умереть.
Он спрашивает меня, какой мой любимый цвет, просто так. Говорю «зеленый». Спрашивает, какая моя любимая фигура. Надо подумать. Я чувствую тарелку у себя на коленях и говорю «круг».
«Это хорошая фигура», – говорит мне он, а я вдруг чувствую гордость. Моя фигура – это хорошая фигура, а не плохая. Я не знала, что бывают и плохие. Более того, еще несколько секунд назад я не знала, что у меня есть своя фигура.
Он задает мне кучу вопросов, больше, чем учительница за целый год. Но это не глупые вопросы, не трудные вопросы – нет, он спрашивает меня обо мне. Какое мое любимое время года, какое мое любимое животное, какая моя любимая цифра. Я пытаюсь раскрутить мозг как тяжелую, спящую карусель.
«Весна», – говорю я. И слон. И цифра пять.
Ты открываешь один глаз и укоризненно смотришь на нас.
«Духам нужна полная тишина», – говоришь ты громко и потом снова закрываешь глаза. Я чувствую, как прямо рядом со мной смеется твой брат. Над тобой. Без страха. Я смотрю на тебя испуганно, не хочу рассердить. Но ты снова в трансе, разговариваешь с каким-то духом, ты схватила Деяна за руку и трясешь его. Все затаили дыхание. Время от времени слышно звяканье вилок о тарелки с тортом. Деян выглядит так, будто сейчас потеряет сознание.
«Он здесь, – говоришь ты нам, – дух среди нас. – А потом добавляешь глубоким голосом: – Кто… ты?»
Твоя голова падает, словно Лейла покинула твое тело, кто-то другой оккупировал твое лицо и сейчас на нас смотрит твоими глазами. Кристина боится моргнуть. Деян на грани слез. Митар смотрит вокруг, на других, как будто понятия не имеет, что происходит. Но мне это больше не интересно, ты потеряла свою силу. Армин задает мне вопросы. Я хочу на них ответить.
«Какая твоя любимая книга?» – спрашивает он меня. Мне стыдно, у меня нет любимой книги. Я не читаю книги.
«А у тебя какая?»
«Остров сокровищ», – выпаливает он сразу. Это в тот момент звучит для меня как название лучшей книги на свете. Я могу видеть и остров, и сокровища, и Армина, и как он их находит.
«А, да… О’кей, да», – говорю я делано равнодушно и набиваю рот тортом в страхе, что он спросит еще что-нибудь и обнаружит, что я никогда даже не слышала об этой книге, а уж тем более ее не читала.
Позже я потребую ее у родителей. Мама мне скажет пойти в школьную библиотеку и поискать ее там. Книги берут в библиотеке, неужели непонятно? И я ее найду. «Остров сокровищ», Р.Л. Стивенсон. Синяя книга с пиратом на обложке. А внутри карточка с именами. Я прочитаю «Армин Бегич» четыре раза подряд, с четырьмя разными датами. Буду читать ее каждый день, как прочитал бы ее он, представляя себе, как он переворачивает страницы, как волнуется, как радуется, как боится тех же опасностей, что и я, что и Джим. Прочитаю быстро, на случай, если он меня как-нибудь о чем-то спросит. Прочитаю ее раза три или четыре. Увижу ее в университетской библиотеке, когда буду искать «Тристрама Шенди». Проведу пальцем по корешку, но не возьму с полки. Увижу среди книг Майкла, на английском, между компьютерными справочниками. Увижу ее столько раз, в стольких разных местах, но никогда не куплю ее – любимую книгу двенадцатилетнего Армина.
В тот момент, пока мы сидим на полу, в темноте, с моим окровавленным семилетним пальцем, он этого не знает. Не знаю и я. Я боюсь, что он спросит меня что-нибудь про книгу, но он просто продолжает дальше со своими вопросами наобум. Есть ли у меня домашнее животное? Есть ли брат или сестра? Нет, нет ничего, нет никого. Умалчиваю о трех мертвых черепахах. А хотела бы я иметь кого-то? Да. Кошку, собаку, канарейку, брата и сестру.
«Кошка бы съела канарейку», – шепчет мне он.
«Не съела бы, канарейка была бы высоко, в клетке».
«А если кошка допрыгнет?»
«Я ее накажу. Не дам еды».
«Тогда она будет голодной и в конце концов все равно съест канарейку», – говорит он, а я фыркаю от смеха.
«Духам нужна полная тишина!» – крикнула ты из темноты, из-за облака черных волос,
