которые падали на твое лицо.
Армин продолжает экзаменовать. Какой мой любимый класс – у нас только один. Какое мое любимое дерево. Какой мой любимый цветок. Я не умею различать деревья, знаю всего три цветка. Но выдумываю, напрягаю мозг и обманываю – только для того, чтобы иметь свое, любимое. Говорю «сосна». Говорю «одуванчик». И после кто его знает скольких вопросов – о любимой машине, стихотворении, доме, игре, мультфильме, завтраке, после всех моих ответов, выдуманных, лживых, прошептанных – я чувствую, что наконец существую. Я личность. Кто-то, у кого есть любимая книга и дерево. Любимая фигура, которая хорошая, не плохая. Все эти ответы наполнили меня, как наполняется цветом пустой дом в детской раскраске.
Твоя мать зажигает свет и разрушает волшебство. Детские руки размыкаются, разрывая ритуальный круг. Дух неслышно покидает тебя и исчезает через потолок. Ты снова Лейла.
«Ты знаешь, что я не люблю эту игру», – говорит твоя мама.
«Ну и что, мы просто играем…»
Ты так запросто ответила ей, своей матери, вот этими словами. Моя влепила бы мне оплеуху, обратись я к ней так резко в присутствии других детей. А твоя лишь сказала: «Хоть духов оставь в покое, если меня не можешь». Я никогда не забывала эту фразу. Ты закатила глаза и встала с пола. Тут я поняла, что Армин исчез, его больше не было рядом со мной. Должно быть, прокрался, пока ты препиралась с матерью, а я изумленно следила за вашим разговором. Мне было жаль, что он ушел просто так, со всеми моими ответами. Куда он их понесет, что сделает с ними? Позже до меня дошло, что он ответил мне только на один вопрос: тот, что про любимую книгу. Я чувствовала себя обманутой, это было некрасиво. Даже если бы я и попыталась, у меня не было времени узнать что-то – он допрашивал меня быстро, как полицейский. Поэтому я решила побольше узнать об Армине через тебя, чтобы установить подобие равновесия, чтобы мне было легче принять то, что я дала ему все ответы.
«Какой твой любимый цвет?» – спросила я тебя.
«Красный».
«А у твоей мамы?»
«Фиолетовый».
Тут я отважилась и как бы незаинтересованно добавила: «А у твоего брата?»
А ты ничего не заподозрила и просто ответила: «Тоже красный».
И так до бесконечности, потому что было бы стыдно спрашивать только про него. Помню, что у тебя был моментальный ответ про все. Ты знала, что твой любимый цветок – это мак, что твой любимый дом – это дом госпожи Попович, что твоя любимая игра – это вызывание духов. И ты не обманывала, ты знала все о себе, сразу, в тот же момент. Помню, что почти все было одинаковым у тебя и твоего брата, настолько, что мне показалось, что ты ему подражаешь. Я сказала тебе, что Тито умер в тот день, когда я родилась, надеясь, что ты подумаешь, что и я тоже особенная, что у меня есть что-то свое. А ты лишь пожала плечами, будто эта информация не заслуживала внимания.
«А знаешь ли ты вообще, кто это Тито?» – спросила я тебя, хотя сама понятия не имела.
«Знаю, – ответила ты. – У мамы стоит его фотография».
Я проучилась половину начальной школы, считая, что это какой-то ваш родственник.
Я была на всех празднованиях твоего дня рождения, но Армина там больше не встречала. Он рос, менялся, друзья стали ему интереснее, чем компания младшей сестры. И каждый раз, когда я звонила в вашу дверь, в каком-нибудь тщательно подобранном наряде, с аккуратно упакованным подарком в руках, я думала: вдруг и он дома? Даже позже, когда мы уже были подростками, каждый год после его исчезновения. У меня была любимая группа, любимые кроссовки, любимый язык, любимый журнал. Я была готова на случай, если он вернется. И помню, что я всегда любила задавать тебе эти скучные вопросы: какая твоя любимая песня, какое любимое стихотворение – уверенная, что между вами продолжает существовать связь, что через тебя я узнаю что-то о нем, хотя его больше не было.
Потом я поступила в университет, и, должно быть по привычке, у меня появились любимый преподаватель, любимая женщина-поэт, любимый алкогольный напиток. Позже, через много лет, после того как покинула Боснию, искала любимое всюду. Хотела быть подготовленной, хотя мы с тобой уже давно не слышали друг друга, а он бесследно исчез. У меня было любимое кафе в Дублине, библиотека, магазин, парк, скамья и дерево. У меня было все, я обладала полнотой и одновременно стыдилась своей детской привычки. Я приобрела форму и цвет. Теперь, когда это было уже неважно.
Даже в то утро, когда я проснулась рядом с еще не протрезвевшим Майклом после первого секса, а его пес по-прежнему скулил в соседней комнате. Я не знала, о чем с ним говорить, – постель, которая благополучно соединила нас прошедшей ночью, сейчас засвидетельствовала, что мы совершенно чужие. Я посмотрела на кучу пластинок, лежавших у стены, и первое, что мне пришло в голову, было: «Какая твоя любимая?»
Он встал, неловкий, взлохмаченный, и доковылял до кучи любимых. Вытащил пластинку, которую я никогда раньше не видела: на ней было изображение головы скелета и женских губ.
«Вот моя любимая в этом месяце», – сказал он торжественно и поставил иголку на край пластинки. Из колонок полетели слова, которые я в один прекрасный день буду знать наизусть, но в тот момент они были для меня совершенно новыми, мое голое тело в чужой постели отторгало их звучание:
Do you wanna be an angel? Do you wanna be a star?
Do you wanna play some magic on my guitar?
Do you wanna be a poet, do you wanna be my string?
Yom could be anything[5].
Майкл залез в кровать и начал играть на мне, как на невидимой гитаре, перебирая, как струны, волоски между моими ногами. Он пел без голоса, с лицом, искаженным страстной судорогой, как у рок-звезды. Пока я смеялась, он забрался под одеяло и принялся кусать меня за бедра. Довольно надолго задержался между ног, чтобы исправить бесславные пять минут прошедшей ночи. И так я создала всю нашу связь – этим дурацким вопросом с твоего седьмого дня рождения.]
6.
Глаза рано или поздно привыкают к темноте. То, что вначале было густой тьмой, толстым слоем шерсти, закрывающим собой все: Лейлу и меня, автомобили, дороги, целую Боснию, – начало бледнеть, истончаться. Скоро я смогла распознать какие-то очертания. Это дом, это дерево, это бродячая собака. Они снова приобрели свои хрупкие границы, линии, которые делали их автономными существами или предметами, отделенными от остатка мира. Яйце приветствовало нас накренившимся щитом, желтым, как далекая планета в черном космосе, с надписями на латинице и кириллице, к которым кто-то пририсовал миниатюрные гениталии.
Несмотря на темноту, мы благодаря Лейлиной феноменальной памяти сразу нашли дом госпожи Кнежевич. Там, где я видела подозрительные проулки и непреодолимые углы, она узнавала дорогу к своей, как она ее называла, приятельнице из Яйце. «Здесь налево, теперь езжай прямо… сейчас направо, там, возле того киоска…» В тот момент я поняла, что мы – и автомобиль, и я – превратились всего лишь в продолжение Лейлиной воли; она передвигала нас с помощью слов, а мы молча им
