пальца перед носом».
Внутри. Для меня это слово всегда было связано с человеческим телом. Я подумала, что мы обе в этом автомобиле похожи на белое кровяное тельце, которое движется внутрь, в глубокой темноте, не осознавая жизни, что приводит его в движение. Я была совершенно потеряна, в машине, остановившейся посреди шоссе, в кромешной темноте, в какой-то стране, которая была похожа на мою настолько же, насколько слепок с мертвого лица похож на лицо живого человека.
«Сара, – сказала она осторожно. – Надо ехать, люди нам гудят».
«Сейчас, секунду».
А мне была необходима еще одна жизнь. Она наклонилась и поцеловала меня в голое плечо. Десятью минутами раньше это бы меня испугало, но сейчас я была парализована, как будто где-то в себе я ищу рубильники, которые нужно перевести в правильное положение, чтобы я смогла все продолжить. За столько лет они заржавели. Было недостаточно воскресить язык – я должна была отыскать в себе нечто более глубокое, чем сознание, что-то животное, примитивное, инстинкт, который помогает выжить в темноте. Когда-то раньше он у меня был, еще в те дни, когда я ребенком плутала по нашему городу, ища Армина. Когда-то раньше у меня была кожа для Боснии. Сейчас мне нужно было ее снова создать, чтобы она за несколько секунд выделилась из моих наивных европейских пор и сама засушилась в корку.
Лейла вдруг встрепенулась, словно что-то вспомнив, и расстегнула шорты. Прижалась спиной к спинке кресла, приподняла бедра и засунула руку глубоко между ног. Извлекла из себя толстый, пропитанный кровью тампон.
«Твою мать, Лейла… Фу».
Она опустила стекло и швырнула тампон в темноту.
«Ты что, хочешь, чтобы у меня был этот, как его там, шок и тебе пришлось бы меня хоронить?»
«Ничего смешного. Если тебе нужно в туалет, остановились бы где-нибудь. Я не обязана смотреть на твои использованные тампоны».
«Где здесь останавливаться, ты что, не видишь, что мы на автостраде, – сказала она. А потом, вдруг занервничав, добавила: – И какая разница, смотришь ты на них или не смотришь? Они здесь: с тобой или без тебя. Ну, давай, заводи машину».
«Мне нужна еще секунда».
«Ей нужна секунда… О боже, что за ненормальная! Неужели не видишь, что здесь в нас кто-нибудь врежется?»
Увидев, что я не отвечаю, она продолжила осторожнее: «О’кей, давай так: довези нас до Яйце. О’кей? Это близко, совсем рядом, доплюнуть можно. У меня там есть приятельница. Можем остаться на ночь у нее, если ты отрубаешься. А завтра поехать дальше. Ты и выглядишь очень усталой. Что скажешь, давай так?»
Я кивнула. У меня не было сил ни расспрашивать ее, ни ссориться. Напротив, я была ей благодарна. Отвратительный вид кровавого тампона вернул меня к реальности. Я повернула ключ и включила первую. Как только мы снова двинулись вперед по темному асфальту, настроение у Лейлы улучшилось. Она вытащила из сумки новый тампон и засунула его внутрь, а я всеми силами старалась отключить боковое зрение.
«Кстати, мы можем там сходить посмотреть катакомбы», – сказала она весело, будто говорила о палатках с лимонадом.
«Можно».
Так мне и надо, подумала я, не надо отвечать на звонки с неизвестных номеров. Сейчас мое дело – молчать и ехать, куда Лейла Берич укажет пальцем. Окровавленным пальцем.
«И посетим это заседание… как оно там называется, это чудо… АВНОЮ![4] Музей заседания АВНОЮ! – воскликнула она и шлепнула меня по ноге. – И водопад!»
«Можно, – сказала я устало. – Все можно».
На джинсах остался кровавый след.
[ «Ты порезалась», – сказал мне кто-то. У меня болит подушечка пальца – так начинается воспоминание. Все остальное мутно, как после дождя. Твой седьмой день рождения. Не помню мебели, в моем воспоминании там тот же диван, хотя этого не может быть, он появился у тебя под конец средней школы. Не помню ничего крупного – шкафов или детей, – но некоторые мелочи помню ясно. Я в первый раз у тебя дома. Пахнет чипсами и газированными соками. Я купила тебе барби-врачиху, потому что только у нее были черные волосы, как у тебя.
Перед дверью мы все разуваемся. Твоя мать нас целует, дает нам пластмассовые стаканы, на которых голубыми и розовыми фломастерами написаны наши имена. Тарелочки с разноцветными квадратиками. На них – щедрые куски шоколадного торта с вишнями.
Что мы делали на том дне рождения? Помню, у меня болел палец. Я не хотела тебе говорить, чтобы не получилось, что жалуюсь. Ты еще не знала, что я плакса, и я хотела, чтобы так оно и осталось. Не могу вспомнить ни что я тогда надела, ни как выглядела. Но помню темноту. Кто-то говорит мне, что я порезалась. Бумага – мы играли во что-то, и я порезалась бумагой. Я шепнула ему, что неважно, мне небольно. Вру. Темнота. Почему темнота, если день рождения? Почему мы шепчем? Да, вспомнила. Мы играем в вызывание духов. Это твоя любимая игра. Держишь свечу под подбородком, закрыла глаза и начала говорить какие-то заранее приготовленные слова, как будто знаешь их всю жизнь: «Если ты здесь… покажись нам… Если ты здесь… покажись нам…»
Я тебя боюсь. Мы знакомы пять месяцев, нас считают лучшими подругами. У каждого есть кто-нибудь – ну вот, у меня ты. Но сейчас мы не за партой, мы сидим в твоей комнате на полу, вместе с другими детьми, в полной темноте. Да, теперь вспомнила. Я едва узнаю тебя, черные волосы падают тебе на глаза. Тебе семь лет, но в моей памяти ты старше, похожа на нынешнюю. У тебя слезает кожа на губах, ты все время ее обгрызаешь. Твои глаза меняют цвет, из черных в голубые, и обратно. Не могу сделать тебя моложе в своих воспоминаниях, всегда это ты, все Лейлы в одной.
Все молчат, только ты говоришь. Слабо помню, что именно, но знаю, что в тот момент мы все тебе верим. Никто, впрочем, даже и не решился бы сказать тебе, что ты не знаешь, что делаешь. Ты наша королева тьмы, единственная, способная разговаривать с духами, готовая принести нас в жертву.
Ты сказала, что в твоем доме живет дух из какого-то прошлого века. И что только ты можешь разговаривать с ним. Один мальчишка сказал: «Да ладно», – но ты посмотрела на него так выразительно, что он тут же заткнулся.
Я сидела в углу со своей тарелкой с тортом. Я боялась, что его кто-нибудь съест. Моя мама не умела делать торты, а папа говорил, что для здоровья вредно есть много сахара. Это была моя единственная возможность наесться шоколада. Я втыкаю вилку в мягкое тесто, а вишни беру пальцами. Темнота, никто меня не видит, могу есть сколько влезет. А потом меня кто-то спрашивает: «Тебе больно?»
«Немножко жжет», – признаюсь я шепотом. Лица не вижу. Твой старший брат. Он никогда не выходит во время большой перемены, все время сидит в классе со своими товарищами. И глаза у него какие-то слишком большие для мальчика. Волосы слишком длинные. Читает книги, которых нет в списке для внеклассного чтения, как будто нет более умного занятия. Здесь, в темноте, он похож на тебя. Или ты на него? А потом, будто это совершенно нормально, он тянется за моей рукой. Я оставила вилку в пустой тарелке и позволила ему посмотреть мой порез. Он разглядывает мой
