И, не отдавая себе отчёта, Константин просто шагает ей навстречу, шагает, шагает снова, на последних футах переходя на бег. Бросается к ней, раскрывая объятия, — так доверчиво, так искренне, словно и не было никогда между ними того злосчастного кинжала…
— Анна… — счастливо выдыхает он ей в волосы, когда её руки тоже накрепко смыкаются за его спиной.
Сердце колотится так гулко, так отчаянно, что, кажется, готово пробить грудную клетку и птицей взметнуться в небо.
— Это ты… — шепчет она. — Это действительно ты…
За крепко зажмуренными веками расцветает солнце, разбегается по жилам живым огнём.
На секунду отстранившись, Константин вновь смотрит в её глаза и по-прежнему не видит в них ни страха, ни неприязни. И тогда он быстро целует её в губы — торопливо, почти воровато, вмиг обжигаясь до самого сердца. Достаточно легко, чтобы не успеть смутить её. Недостаточно целомудренно, чтобы это было похоже на братский поцелуй.
В следующую секунду он уже вновь прижимается щекой к её щеке, и тут же слышит удивлённый выдох, чувствует пальцы в своих волосах, чувствует прикосновение к древесным ветвям. Поначалу оно кажется щекотным, но уже через мгновение оборачивает всё тело трепетной дрожью — настолько неожиданно, настолько остро, что Константин невольно перехватывает её ладонь.
— Я сделала больно?.. — к удивлению в её взгляде примешивается беспокойство. — У тебя… цветы в волосах…
— Мне не больно, — Константин не спешит выпускать её ладонь, лишь легонько трётся об неё щекой. — Мне хорошо. Потому что ты рядом. Ты пришла.
Он тянется к древесной короне сам и действительно чувствует под пальцами прохладные тонкие лепестки, аккуратно срывает один цветок, удивлённо и растерянно разглядывает полураскрытый бутон — прозрачно-белый, с зеленоватыми прожилками, похожий на цвет яблонь в дворцовом саду Серены. Такого с ним ещё никогда не случалось… Поддавшись внезапному порыву, он бережно вплетает цветок в медное пламя волос Анны, на мгновение переставая дышать от того, каким неожиданно интимным выходит этот простой жест.
— Я безумно скучал по тебе, моя дорогая Анна. А ты? Ты скучала по мне?
— Ты ещё спрашиваешь?.. Конечно, скучала! Я так рада, что это правда, что ты действительно…
Она осекается, в медовом янтаре её глаз мечутся зелёные всполохи.
— Я действительно здесь, — Константин мягко улыбается. — И ты, моя счастливая звезда, теперь тоже здесь, со мной. Это всё, что имеет значение.
— Ты… — Анна кусает губы — старая, ещё детская привычка, от которой она давно уже избавилась, научившись «держать лицо». Но только не перед ним. — Ты даже не спросишь, почему я так поступила? Почему я тебя…
— Это неважно, — Константин не даёт ей завершить фразу. Он не хочет слышать окончание. Любое из возможных окончаний. — Потому что я знаю — ты не хотела.
— Но я же…
— Мне почти не было больно, — лжёт он, ласково рисуя узоры большим пальцем на её ладони. — И страшно не было тоже. Я просто уснул. Уснул рядом с тобой — помнишь, как мы любили засыпать вместе?
Её рука до боли сжимается на его плече, комкает ткань камзола в стиснувшихся пальцах.
— Ты сможешь когда-нибудь простить меня?
Константин смотрит в её широко распахнутые глаза, только сейчас замечая тёмные тени вокруг них. Замечая, что метка на её щеке — метка, каждый виток которой он мог бы нарисовать по памяти хоть с закрытыми глазами — словно потускнела, сменив насыщенный тёмно-зелёный на бледно-серый. Замечая, что вся она — всегда такая изумительно стройная — теперь стала как будто бы ещё тоньше, ещё меньше и хрупче.
Прекрасная, прекрасная как никогда…
— Я давно, давно уже простил. Я знаю, ты просто хотела всех защитить.
Нет, этого мало, чтобы прогнать эти горестные складки возле её прекрасных губ. Она слишком хорошо знает его. Слишком хорошо. Недостаточно хорошо.
— Бедная моя Анна… — он вновь прижимает её к себе, нежно гладит по волосам. — Я ведь совсем не хотел ставить тебя перед таким выбором. Выбором, который тебе даже не позволили сделать самой. Ведь это не ты. Это те, кто стоял за твоей спиной, те, кто насильно вынудил тебя поверить, что иного выхода нет. На тебе столько ответственности, моя дорогая — навязанной ответственности, чужой. Но теперь это в прошлом. Теперь у нас всё будет хорошо. Гораздо лучше, чем прежде. Я обещаю.
Прозрачный хрусталь в её глазах. Боль и нежность. Горечь и надежда.
Константин бережно берёт её лицо в ладони.
— В далёкие земли, за горы, за море пускай унесёт новый день твоё горе, — в памяти легко всплывают строки простенького детского стишка, которым Анна утешала его ещё мальчишкой, когда он разбивал себе нос или ему влетало за их общие проделки. — Раз, два, три, всё плохое — уходи! А не то — четыре, пять — метлой поганой будем гнать!
— Да ну тебя, — она смеётся, хрустальные капли сбегают по щекам, чтобы тут же исчезнуть под его пальцами.
Он целует её мокрые ресницы, целует, целует до тех пор, пока на них не остаётся и следа солёной влаги. Слишком близко? Слишком недвусмысленно? Возможно. Но он не может сдержать этот порыв, не может унять горячий, болезненный и восторженный перестук сердца. Словно что-то внутри него — застывшее, будто бы онемевшее за время одиночества — теперь, рядом с ней, в её объятиях, вновь пробуждалось, оживало, вскипало живым огнём, рвалось наружу.
— Вот так гораздо лучше, — Константин улыбается, глядя на тронувший её щёки лёгкий румянец. — Ты дрожишь? Ты замёрзла? Прости, я совсем забыл, какой сильный здесь ветер. Пойдём. Пойдём же, я хочу, чтобы ты рассказала мне, рассказала мне всё! И я расскажу тоже.
Он берёт её за руку и хочет увлечь за собой, но вновь не может удержаться: подхватывает за талию и кружит, кружит, кружит над землёй под ритм одному ему слышимой музыки, музыки собственного сердца. И не желает видеть ничего на свете, кроме солнечного янтаря её глаз, кроме её бесконечно тёплой улыбки.
Почему-то не хочется вести её в пещерный зал, служащий ему жилищем. Туда, где то и дело шныряют вездесущие Костодувы. Поэтому Константин ведёт её на один из верхних ярусов пещеры, куда запретил им приходить. И мысленно приказывает всем Хранителям убраться с дороги, не попадаться ей на глаза.
Когда они добираются до места, Константин не может сдержать улыбки, глядя на её удивлённо взметнувшиеся брови: почти у самого обрыва с гремящим далеко внизу водопадом, под каменным козырьком, посреди серых глыб вызывающе ярким пятном расположился диван. Самый настоящий, с резными ореховыми ручками, нежно-бирюзовой гобеленовой обивкой. По приказу Константина Костодувы притащили его аж из самой Новой Серены: красивый вид, открывающийся с края скалы, требовал подобающего комфорта для своего созерцателя.
— Расскажи мне, расскажи мне всё, — просит Константин, вполоборота усаживаясь напротив Анны, не отпуская её руку, не размыкая переплетённых пальцев. — Расскажи мне, как… Как ты узнала обо мне?
