это же Ишологу!
Ругнувшись себе под нос, Икеде направляется к окну. Плечи его согнуты словно под тяжестью; тяжесть нависает и в комнате.
– Птица-молния, птица-молния, – глухо бормочет он, – женщина, остерегайся птицы-молнии.
– Ты даруешь нам песню, брат? – спрашиваю я, на что он хмурится.
– Я говорю о птице-молнии, – отмахивается Икеде. – А остальное пустая болтовня.
– А говоришь ты так, будто сейчас споешь, – замечаю я.
– Век песен давно иссяк, Соголон. Певцы песен больше не поют.
– Только потому, что ты не записываешь деяний, не означает, что ты перестаешь петь. Как ты сохраняешь в памяти то, что мир велит тебе забыть?
– Может, я и сам хочу забыть! Ты никогда не думала об этом?
– Южные гриоты глаголят правду о короне еще со времен Кагара, если не раньше. Если б не вы, мы бы и не знали, что Король должен происходить от Сестры, а не от брата. Если б не вы, сохранившие память, никого из нас не было бы сейчас в этой комнате. Если б не вы, что уж…
Икеде кивает, зная, что меня не унять.
– Южные гриоты пошли путем ведьм, Соголон. Ты знаешь, что я имею ввиду.
– Кваш Адуваре, дед нынешнего Короля. Его солдаты обнаружили шестерых из нас. Он казнил их всех, тот король. Ты хочешь знать, была ли их смерть быстрой? По глазам вижу, что нет, вот и верно. Соголон, а ты помнишь Бабуту? Может, ты его никогда и не знала. Бабута, сын Бабуты. Однажды вечером он пришел туда, где собрались шестеро из нас, с тяжелыми связками воззваний на груди. «Довольно прятаться по пещерам без всякой вины! Мы поем правдивую историю королей!» Он тогда прочел одно длинное стихотворение о назначении истины, которое я не запомнил. Бабута сказал, что знает при дворе Кваша Адуваре человека, который служит Королю, но верен истине. Человек, мол, тот говорит, что Король прознал о нас, потому что у него всюду появились лазутчики на земле и голуби в небе. Так что соберитесь, гриоты, и отправляйтесь в Конгор, дабы жить там без опаски среди книг в Архивной палате, ибо минула эпоха голоса, и настала эпоха слов. Слов на камне, слов на пергаменте, слов на ткани; слово, которое даже больше, чем письмена, потому что слово вызывает звук во рту. Пусть в Конгоре пишущие да сохранят слово изустное, и таким образом гриот свое отживет, но слово никогда. Он подал это нам как замечательное откровение. Укрытие, по крайней мере для южных гриотов, чье единственное преступление в том, что мы говорим правду власти. «Мы больше не будем жить как собаки», – вот что сказал Бабута. Внемли этому, ибо он сказал еще и вот что: когда голубь приземлится у входа в эту пещеру, через два дня вечером возьми записку с его правой лапки и следуй туда, куда она укажет. Ты знаешь, кому тот голубь служил? Соголон знает. Бабута выполнил всё указанное с великим тщанием, но ничто из этого не удержало его от величайшей глупости. Я сказал ему: «Вспомни песни своих отцов. Людям при королевском дворе может доверять только глупец». Он же сказал: «Иди и вылижи у дикой собаки за то, что назвал меня глупцом, и уходи, если не хочешь остаться». Я ушел. Тех людей больше не видел никто и никогда. То же самое произошло почти в каждой другой пещере. Так перевелись южные гриоты. Остался один я.
– Ты не последний.
– Я последний из тех, кого видишь ты.
– День уже убегает, старик. Расскажи им о птице-молнии, и кто с ним путешествует.
– Ты же видела, как там у них.
– Ты тоже.
– Да язви ж богов, хоть кто-нибудь из вас поведает нам эту быль? – теряет терпение Мосси. Он уже даже прилег, по-собачьи наклонив голову, весь в готовности слушать историю.
Гриот присаживается на табурет и начинает:
– Дурная весть пришла с запада, две четверти луны назад. Из деревни возле Красного озера.
– Последнее, что я слышала, это что они отправились с Колдовских Гор в сторону Нигики. Они уже перешли реку? – спрашиваю я.
– Это то, что донес говорящий барабан. В деревне над Кровавым Болотом, но пониже Красного озера люди наткнулись на хижину. Вокруг хижины смердит смертью, но мерзость исходит от дохлых коров и коз, а не от людей, которые, однако, тоже мертвы: рыбак, его первая и вторая жены и трое их сыновей, но ни один из них не испускает гнилостного запаха, ничего подобного даже близко. Как описать зрелище, странное даже для богов? Их кожа как древесная кора, вся кровь, плоть и жизненные соки кем-то высосаны. У первой и второй жен вскрыта грудная клетка и вырвано сердце, но по времени не раньше, чем кто-то покусал им всю шею и оставил свое мертвое семя, чтобы оно разлагалось внутри их. А ты еще говоришь, что он не подчиняется никакой ведьме.
– Именно, – подчеркиваю я.
– Ишологу, красивейший из мужчин: кожа белая как глина, белее, чем у этого, но тоже симпатичный, как он, – говорит Икеде, глядя на Мосси.
– Ayet bu ajijiyat kanon, – произносит Мосси. Мои глаза распахиваются прежде, чем я успеваю изобразить удивление.
– Ослепительно-белая птица, красы, конечно, необычайной, но недоброй. Он даже более злой, чем люди могут себе представить, а уж Ишологу и подавно. Из-за того, что он прекрасен и в белом облачении под стать своей коже, женщины думают, что могут к нему свободно подойти, и тут Ишологу, едва войдя в комнату, поражает им разум. Он распахивает свое облачение, которое на самом деле не мантия и не накидка, а крылья, под которыми нет никаких одежд, и женщин он заставляет проделывать то, что они делать бы не стали, а также и мужчин, когда он чувствует такое желание. Большинство он убивает, некоторых оставляет, но они уже не живые, а как бы живые мертвецы с молнией, пробегающей по телу там, где раньше текла кровь. Я слышал, что он преобразовывает и людей. Так что трепещите, когда подходите к птице-молнии, ибо, заподозрив неладное, она обращается в нечто огромное и свирепое, а когда взмахивает крыльями, издает гром, который сотрясает землю, оглушает и разрушает целые дома, и испускает молнии, от которых кровь воспламеняется, сжигая человека дотла.
Вот как это было в Нигики. Жаркая ночь. Представьте себе в комнате мужчину и женщину, с тучей мух над постельным ковриком. Заходит красавец – шея длинная, волосы черные, глаза яркие, губы толстые. Эта комната ему непомерно мала. Он склабится на тучу мух и степенно кивает женщине,
