людского понимания. Вот ты хочешь раздобыть денег, но знаешь, чего тебе для этого не хватает? Я уже не говорю о любви к опасности. У человека твоей породы ее и не может быть. Но хоть деньги-то должен ты любить настолько, чтобы ради них не бояться опасности? Так тебе и этой любви господь не послал. Живет в Кутаиси сапожник. Зовут его Семен Сапкарадзе. Сорок лет сидит он в подвале дома Аданаиа и шьет сапоги. Этим ремеслом Семен вырастил уже шестерых дочерей, всех выдал замуж, всех пристроил, а из подвала не уходит. Будь ты таким же добрым человеком, твоих бы дочерей с руками оторвали без всякого приданого. Но не для этого я начал разговор, и не о том хочу поведать. Как-то сшил он мне сапоги. Взвесил их, а они больше фунта потянули — и как ни упрашивал я, он мне их не отдал. У Сапкарадзе жадность к своему ремеслу огромная, — это о нем Филимон Табатадзе сказал. Многие думают, что любовь бывает только к семье, к женщине или к филейному шашлыку. Гляжу я на тебя, Бонна, — не любишь ты ни покойников своих, ни дочерей, ни свою Дзабунию, которую ты довел до того, что она, как ты сам говоришь, на ободранную суку стала похожа-Нет у тебя к ним любви, а то не стал бы ты на деньги, полученные за убийство, выкладывать могильные камни, покупать жене шелк и сколачивать дочкам приданое-Когда нет любви, и на убийство не пойдешь. Когда не любишь родину, то и на врага рука не поднимется. Но таким, как ты, этого все равно не понять.
Мельник был весь, как распаренный, и голову втянул в плечи.
— А ты сам… Что ты сам любишь, Дата-батоно? К чему у тебя любовь? — вкрадчиво спросил он.
На это глухое ехидство Туташхиа и внимания не обратил.
— Усердная у тебя псина. Уж сколько я у тебя сижу, а все лает. Хватит с него, пусть передохнет, а то и голос недолго сорвать, — сказал Туташхиа, поднялся и вышел во двор.
Дождь кончился. Небо очистилось. Светила луна. Абраг остановился на пороге, освоившись с темнотой, оглядел все вокруг, сделал несколько шагов вниз по склону.
Когда он вернулся, Бонна засыпал зерно в корыто. На скрип двери оглянулся и увидел, что под мышкой у Туташхиа что-то шевелится. Он вытряхнул в корыто из мешка остатки зерна. Туташхиа спустил на пол кота с болтавшейся на задней ноге бечевкой. Револьвера на полу уже не было. Туташхиа взглянул на Бонна.
— Я положил его в изголовье, вдруг, думаю, придут за тобой, спросят, как да что, надо же мне сказать, что оружие у меня при себе, что сижу-выжидаю… А то неровен час — и мельницу отберут.
Пес успокоился.
Кот отряхнулся и, пригревшись в углу, зажмурился и замурлыкал.
— С этим-то котом ты меня одолел, Дата, и расколол, — сказал Бонна. — Это из-за кота он так лютовал? А я-то думал, он на твоих товарищей кидается.
— Ты, Бонна, трус и хочешь ложью себя утешить: обвел меня Туташхиа, и не смог я его убить! А ты вспомни: ведь ты сначала все рассказал и молил простить тебя, а уж потом до тебя дошло, что пес беснуется. И кот здесь ни при чем, и не для тебя я его притащил. Чтобы понять, что не для добрых дел ты на этой мельнице торчишь, Соломонова мудрость не требуется. Да чтоб еще котов таскать в этакую даль…
— А зачем же, Дата-батоно, понадобилось, чтобы мой пес все это время брехал без передыху?
— На его брехню из деревни хоть кто-нибудь, да прибежит. Не может того быть, чтобы тебя одного здесь купили. Спали они себе преспокойно, а услышали лай, подумали, с чего это собака мельника разгулялась — может, Туташхиа явился, засел в кустах и высматривает. Пока собака лаяла, ни одного из дома не выгнать было. Сидели себе, сжимая казенные револьверы, и мечтали о пяти тысячах. А теперь, когда пес замолчал, они решили — ушел Туташхиа. Трус любопытен и до сплетен охоч, как баба. Они места себе не найдут, пока по одному не приволокутся сюда и не разузнают, с чего это пес из себя выходил. Жалко, времени у меня нет, а то б я остался и поглядел на всю эту роту своими глазами. Я ухожу. Бери пять рублей. Они тебе пригодятся, а больше у меня нет.
— Не надо, Дата-батоно…
Бонна, и правда, не хотел брать денег. Туташхиа это понял.
— При другом обороте дела не было б разницы, взял бы ты эти пять рублей или нет. Хватило б и того, что я тебе предложил, а там бы уже делал, как знаешь. Но теперь такой расклад получился, что предложить мало, надо, чтоб ты их взял. Так что давай клади в карман и запомни всех, кто придет нынешней ночью и завтра с утра пораньше будет спрашивать тебя, с чего это собака лаяла.
Мельник взял деньги, вытащил из кармана кисет и спрятал.
— Смотри, Бонна, не обмани меня, а то я такое устрою, что полетишь ты с этой мельницей и ни то, что о приданом, о мамалыге тебе и дочкам твоим скучать придется.
Бонна двумя руками держал развязанный кисет и не мог отвести от него глаз. Туташхиа поднял с пола кота и срезал с лапы веревку.
— За что ты даешь мне эти пять рублей, Дата Туташхиа!.. — закричал Бонна. — Забери их обратно. Не нужно денег, я и так скажу, кто придет и станет спрашивать…
— Тс-с-с, Бонна, спокойно! Я заплатил тебе не только за это. Гляди, гляди в кисет!
Мельник поглядел.
— Гляди и соображай — увидишь, кто ты есть и каким должно быть человеку. Для того я и дал тебе эти деньги.
Туташхиа снял со стены бурку, перекинул ее через локоть.
— Дата Туташхиа, лучше б ты убил меня, — рыдал Бонна.
Туташхиа был уже у двери, когда Бонна крикнул ему:
— Погоди, Дата-батоно, послушай, что я скажу…
Абраг обернулся.
— Знаешь, кто со мной говорил в Кутаиси и на это дело уломал?
— Кто? — Туташхиа приблизился к мельнику.
— Сидел там еще жандармский начальник, здешний, кутаисский, но он больше молчал, а говорил твой двоюродный брат Мушни Зарандиа. Только он назвал себя по-другому, думал, я его не знаю. А я все знаю — и что он полковник, знаю, и что в Петербурге большими делами ворочает, тоже знаю. Это он купил мне мельницу у Шарухиа.
Дата Туташхиа стоял, будто вкопанный,
