пол, к коленям абрага:
— Нужда прижала! Взял грех на душу! Прости меня, Дата, не убивай, не пусти детей по миру. Я все скажу… Жив буду — вернее меня никого под небом не найдешь!
— Что верности в тебе хоть отбавляй — это я вижу. Поди сядь вон на ту табуретку. Разделываться с тобой мне ни к чему.
— Тогда зачем же ты пришел, Дата-батоно? — спросил Бонна, несмело улыбнувшись.
— Что тебе обещали за меня? — тоже улыбнулся абраг.
Бонна хотел было прикинуться дурачком, но понял, что тут не пофинтишь:
— Мельницу купили, овчарку дали, пятнадцать рублей в месяц платят, ну и…
— Говори!
— Пять тысяч посулили, если убью тебя, — выдавил он из себя.
— Да, в большом убытке и ты, и они… А ты когда-нибудь убивал?
Бонна чуть заметно качнул головой:
— Выучили, как стрелять… на эту оказию… в Кутаиси.
— Как же ты на такое дело пошел — и толку в нем не знаешь, и уметь ничего не умеешь?
— Да кабы не нужда и горе, разве б я пошел, Дата-батоно? Прошлый год — тиф: двух покойников из дому вынес. Год уж скоро, поминать надо, а я на могилу еще и камня не положил… Кукурузы и чего еще соберу — хватает моим на два месяца, больше не растянешь. Четверых народил, а все девочки. Поставлю я их на ноги, подниму — так без приданого кому они нужны? — Бонна только что не плакал.
Разъяренная собака рвалась с цепи. Под мельницей тоскливо плескалась вода.
— Видно, на твоих товарищей пес лает, Дата-батоно, пусть войдут… что им под дождем-то мокнуть?
Туташхиа пропустил это мимо ушей, и когда он заговорил, Бонна поначалу не мог понять, ему ли он говорит или сам с собой разговаривает:
— Волка из его логова тоже за добычей гонит голодный скулеж щенят. Но голодный и злой волк думает не только о том, чтобы кого-то задрать. Он соображает, как бы не напасть на такого, кто ловчей его и сам его сожрать может. А вот дальше этого волчьих мозгов уже не хватает. Потому что он — зверь, а не человек из рода человеческого. Человеку же положено думать: если уж я кого-то и съем, так того, чья жизнь не дороже моей собственной… — Дата Туташхиа взглянул, наконец, на мельника, который глаз с него не сводил, и сказал: — Чтобы облегчить долю такого, как ты, может, и не стоило убивать такого, как я? Тебе это в голову не приходило, а, Бонна?
— Приходило! — живо отозвался мельник. — Мельница, знаешь, такое место… сидишь — думаешь, и чего только через голову твою не пройдет…
— Ну и как?
— А я вот что надумал, Дата-батоно… — Миролюбие Туташхиа разогнало его страх, и он даже расположился потолковать с умным человеком. — Ведь ты посмотри, как получается. Все, что ты хочешь и в чем у тебя была нужда, все у тебя есть, Дата-батоно, и ничего тебе уже не надо, и нет у тебя ни в чем особой нужды. А чего я хочу и в чем моя нужда — у — меня из этого пока ничего нет. Все свои желания ты сам уже исполнил, а захоти ты еще чего — богатства, знатности, имения, — тебе и это добыть ничего не стоит. А за моими дочками не дай хоть клочка земли и капли денег — кто их возьмет?! Такой бабы, как моя Дзабуниа, во всем Самурзакано не сыскать было. А погляди, на кого она теперь похожа — на ободранную суку, прости меня, господи, — и все с нужды и забот…
Бонна сглотнул слезы и тяжело вздохнул:
— А если у такого, как я, поубавится горя от смерти такого, как ты… Ты вон каким умным слывешь… Мне ли тебе говорить, рано ли, поздно, найдется же прохвост, у которого дотянутся до тебя руки — достанутся тогда эти денежки какому-нибудь удачливому да счастливому, а у него и без них всего сверх головы — где тогда бог и правда, скажи мне?
— Ну и сукин ты сын, Бонна… Послушать тебя, так неправедней и злей нет на земле человека, чем Дата Туташхиа, а то бы сам он к тебе пожаловал, увидел бы твоих дочек, губы распустил и сказал: на тебе ружье, Бонна, стреляй в меня, Христа ради, и готовь приданое своим ангелочкам!
Абраг дотянулся до револьвера, валявшегося на тахте, и кинул его к ногам Бонна:
— Вот он… Бери и стреляй!
Бонна будто скрючило.
— Если боишься, что я выстрелю раньше тебя… давай, я лягу, повернусь лицом к стене, а ты стреляй — как раз в спину.
— Я о другом думаю, Дата-батоно, — покачал головой Бонна.
— О чем?
— Тебя на дворе твои товарищи поджидают… Что же, я сам себе враг, чтобы убить тебя, а после пусть все прахом идет… Мне деньги живому нужны. Ну, выстрелю я… разве они меня выпустят? — Бонна кивнул на дверь.
— Ты о моей смерти, как я погляжу, думал больше, чем я. Так ведь не получится, чтоб и меня убить и деньги взять, но чтоб люди не прознали, кто убил и за сколько. Доля, которой ты боишься, — сейчас она тебе выпадет или после, — все равно тебе от нее не уйти, раз она на роду твоем написана. Деньги же все равно твоей семье достанутся — чего же тебе еще?
— Если я в живых не останусь, а моим дочерям — приданое…
— Ты этих денег для себя хочешь. Дочери здесь ни при чем. Но ты и не так жаден, чтобы ради денег пойти на смертельный риск. Читал я одну книгу — о пиратах. Пираты это морские разбойники. У них скопляются богатства… немыслимые. На эти деньги целые царства можно купить. Но куда там… Они все равно носятся по всему свету, грабят и шарпальничают, гибнут или умирают своей смертью, но это редко… И прахом идут все их бог знает где зарытые сокровища. Что за люди эти пираты, как ты думаешь? Это люди страсти: они любят опасность и любят знать, что где-то у них — один черт знает, в каких океанах, на каких островах — запрятаны огромные сокровища. Они любят не сами деньги, а добывать их они любят. Добывать! Люби они то, что можно за эти богатства купить, бросили б они все и ушли на покой. Пусть они одержимы глупой страстью. Но — страстью! Другие называют эту страсть жадностью, потому что жадность доступней для
