ним.
Это было за несколько дней до его смерти. Тело его умирало, и это было очевидно, но глаза и придушенный болезнью, слабый, хрипловатый голос оставались живыми.
Мне хотелось обрадовать его, уходящего из жизни. Я рассказывал ему о том, что особенно волновало его в последние годы и месяцы: о том, как идет подготовка к юбилею любимейшего им Александра Блока. Я рассказал ему, что в Ленинграде недавно принято прекрасное, многообещающее решение: к 100-летию Блока на Пряжке в двух квартирах – в одной из которых Блок долгие годы жил, и во второй, где он умер, – открыть мемориальный музей-квартиру Блока4.
И вдруг на искаженном болью и страданием лице Антокольского появилась радостная – и не просто радостная, а счастливая улыбка. Та счастливая улыбка, которую я видел на его лице в самые восторженные минуты его жизни.
– Как это хорошо, – сказал он чуть слышным шепотом и, продолжая улыбаться, повторил еще раз: – Как это хорошо! Как это хорошо!
И в моей памяти, наверное, навсегда останутся это лицо, эта счастливая улыбка умирающего поэта, который и в эту минуту, как и всю жизнь, думал не о себе, а о нашей поэзии, о ее славе и о ее достоинстве.
Октябрь 1978
Комментарии
Составляя проспект настоящего Собрания сочинений, Константин Симонов сразу определил, что должно войти в первые девять томов, но не решил, каким будет том 10-й. Он сознательно откладывал это решение, полагая, что за время издания предшествующих 10-му томов напишет новые вещи – планов и даже уже начатых работ у него было немало, – и тогда выберет из нескольких предварительно намеченных вариантов оптимальный
После кончины писателя мы[6], естественно, не смогли воспользоваться теми его проектами состава, которые рассчитаны на новые произведения – их Симонову уже не суждено было написать. Но по одной из предварительных авторских наметок 10-й том своей структурой и составом должен был походить на его книгу «Сегодня и давно. Статьи. Воспоминания. Литературные заметки. О собственной работе», трижды издававшуюся «Советским писателем» – в 1974, 1976, 1978 годах (четвертое издание вышло в 1980 г, уже после смерти автора). При этом мы учитывали и то обстоятельство, что Собрание сочинений, став из прижизненного посмертным, было увеличено на 2 тома. Поэтому, беря за основу эту идею автора, мы отдаем три последних тома тем жанрам, которые представлены в «Сегодня и давно» В 10-й том войдут дневники и воспоминания, 11-й отводится для публицистики, литературно-критических статей и заметок, 12-й – для эпистолярии. Следует, однако, иметь в виду, что хотя последние тома Собрания сочинений гораздо шире, чем книга «Сегодня и давно», в них также помещено лишь избранное из всего, что было написано Симоновым в этих жанрах.
Надо сразу же сказать, что публикуемые в первом разделе тома дневники – «Далеко на Востоке» и «Япония. 46» не являются, как это свойственно дневникам, с точки зрения литературоведения, поденной записью происходившего. В первом случае Симонов вообще восстанавливал увиденное на Халхин-Голе по памяти через восемь-девять лет, да и японские впечатления уже «организованы» автором в гораздо большей степени, чем это «разрешает» жанр дневника. Называя свои произведения – за неимением более точного термина – дневниками, Симонов отдавал себе отчет в условности этого определения. Он говорил: «Дневников в точном смысле слова я никогда в жизни не вел и не веду и не знаю, буду ли вести. Я никогда не занимался такого рода самоанализом, не уделял главного внимания тому, что я сам сделал, подумал или почувствовал в тот или иной день»[7].
На это следует указать еще и потому, что в жанровом отношении печатаемые в настоящем томе дневники близки занимающим вторую часть книги мемуарным очеркам (чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить «Далеко на Востоке» и «Халхин-гольскую страницу»), с той разницей, что в первом случае это воспоминание о поездке, о связанных с нею событиях и людях, во втором – о человеке, с которым автора сводила судьба.
Довольно обширный цикл мемуарных очерков, впервые собранный с такой полнотой в этом томе, не планировался Симоновым заранее. Они писались на первых порах от случая к случаю, поначалу это были большей частью даже не мемуарные очерки, а зарисовки (сравните воспоминания о Борисе Горбатове 1955 года и 1978-го или о Константине Федина 1965 года и 1978-го). Они существовали как бы обособленно, автор еще не осознавал их как фрагменты более широкой картины, которую представляет собой его жизнь, подарившая ему встречи с множеством интересных и значительных людей – военачальниками, режиссерами, актерами, художниками, писателями.
Но постепенно Симонов стал постигать, что не одни внешние обстоятельства – скажем, необходимость участвовать в сборнике воспоминаний о том или ином человеке, которого он хорошо знал, общение с которым оставило в душе его след, – должны быть импульсом для такой работы, нужен был какой то объединяющий разрозненные впечатления замысел.
Он не раз говорил о том, что непременно со временем засядет за книгу воспоминаний. Есть упоминания об этом и в его письмах. 12.6.1973 г, он писал вдове Вилиса Лациса: «…внутренне я все еще не ощущаю себя готовым к тому, чтобы писать воспоминания. Видимо, дело в том, что через два или три года, когда я закончу свои работы над книгами о войне, придет время для того, чтобы садиться и писать воспоминания о нескольких десятилетиях жизни, которая сводила меня в разное время со многими хорошими, значительными, интересными людьми.
Наверное, именно в такой книге все, с чем я сталкивался, все встречи, которые у меня были, найдут свое закономерное место. Ведь в жизни одно связано с другим, и, скажем, если брать данный случай, особенно запомнившиеся мне встречи с Вилисом Тенисовичем связаны с поездкой в Англию, а эта поездка, в свою очередь, связана с воспоминаниями также и о Фадееве, которые я еще но писал, с воспоминаниями о Самеде Вургуне, которые я тоже еще не написал. И мне хочется написать обо всем этом вместе – и об этой поездке, и о тех прекрасных людях, вместе с которыми мне посчастливилось быть в этой поездке»[8].
Действительно, многое из того, что впоследствии писал Симонов в мемуарном жанре, делалось уже с внутренним прицелом на будущую книгу. Правда, представление о том, какой она должна быть, у него менялось. Судя по только что процитированному письму, был момент, когда он предполагал строить ее как нечто близкое собственному жизнеописанию. Но очень быстро от этой мысли отказался: такой угол зрения
