был полный кавардак: всё было раскидано, перемешано, и одежда, и книги, и инструменты; по углам пылились стопки журналов и кипы газет, — наверно, так выглядело жилище Плюшкина. Но папа запрещал маме убираться в его комнате, подкрепляя это словами: «Порядок должен быть внутри, а не снаружи… Тем более я знаю, где и что у меня лежит, а после твоих уборок чёрт ногу сломит». Так его комната внутри квартиры превратилась в защищённый анклав.
— Гравитация, — ответил я.
— В каком смысле? — удивился он.
— Я опять свалился на вашу голову…
— Что-то мне не очень нравится эта метафора. Присаживайся. Рассказывай.
Он указал рукой на обшарпанное кресло, которым очень дорожил и не позволял маме выкинуть его на свалку. Это было раскладное кресло, на котором я спал с пяти лет и до тех пор, пока мои ноги не начали свешиваться до самого пола. Он всегда очень трогательно относился к воспоминаниям из нашего детства, то есть к тем ранним моим годам, когда я был его бессловесной тенью, а он был невероятно счастливым отцом. Но длилось это недолго: летом 1978 года, когда мне было одиннадцать лет, между нами пробежала «чёрная кошка» по имени Настя, — с этого момента я перестал быть для него ребёнком.
— Как быстро бежит время, — с печалью в голосе заметил папа. — Ещё вчера ты спал на этом кресле, свернувшись калачиком и обнимая подушечку, а сегодня… — Он запнулся и махнул рукой.
— Воспоминая не имеют временных меток, — с умным видом сказал я, — поэтому многие события из прошлого воспринимаются нами так, как будто они были вчера, но на самом деле они уже канули в лету.
— Ну что ты мне зубы заговариваешь? Давай по делу!
Мне очень тяжко далась эта фраза, и я буквально выдавил её из себя:
— Мне… нужны… деньги… большие… деньги.
— Ну кто бы сомневался! — воскликнул Юрий Михайлович; он всегда радовался, когда сбывались его (даже самые страшные) догадки. — Ты бы не пришёл к своему мудрому отцу за советом, потому что в поле каждый суслик — агроном… И каждый этот суслик считает себя умнее штатного агронома.
— Я не считаю себя агрономом… и даже сусликом. Я вообще не имею к этому полю никакого отношения. Я — перекати поле. Я — природный феномен. Мне нельзя доверить плуг. Мне нельзя доверить коня, женщину, ребёнка… Как вы умудрились состряпать такого урода?
— Сынок, это случайно получилось, — с улыбкой ответил Юрий Михайлович. — Мы просто были молодые и ничего не знали о контрацептивах.
Я улыбнулся, а потом начал громко хохотать.
— Ну ладно, рассказывай, что у тебя стряслось… Опять залез в какой-то блудняк? — Он смотрел на меня поверх очков прищуренным взглядом; глазки были как буравчики.
Я рассказал ему всё как на духу. Он слушал меня молча и только в одном месте задал вопрос:
— Анохин… Толя?
— Да. Анатолий Сергеевич.
Папа задумался на пару секунд, а потом попросил меня продолжать…
— Ты его знаешь? — подозрительно спросил я.
— В волейбол вместе играли. Он упёртый всегда был: спорил до усрачки… Линия, аут, сетка, переход мяча, счёт — неважно, только в драку не лез, никого не слушал. Как заведётся — туши свет! И я был такой же… Нашла коса на камень… Короче, не буду ходить вокруг да около…
— Что?
— Я ему рыло начистил, — подытожил отец и самодовольно улыбнулся, продемонстрировав мне свой щербатый рот с редкими жёлтыми зубами.
— Прямо на площадке?
— Не-е-е… На танцах… Он упоротый был… ходил… на всех барагозил… ну я ему… короче… свет потушил в черепушке.
— Как?
— Болтом об косяк.
— А он знал твою фамилию?
— Мою фамилию на Тагилстрое знает каждый, — с гордостью заявил отец, а я сразу же поник.
— Это карма, — тихонько прошептал я. — Это всё Хэнжер. Это его проделки.
— Ты что там бормочешь? — спросил папа и, не дождавшись ответа, задал следующий вопрос: — Чем там всё закончилось?
— Меня отпустили под расписку при условии, что я в течение трёх дней принесу пятьдесят тысяч рублей.
— Круто! — воскликнул Юрий Михайлович и даже присвистнул.
Потом он снял очки и долго их протирал грязным носовым платком… В дверь постучала мама.
— Мальчики, кушать, — сказала она.
— Пойдем, — сквозь зубы процедил он. — Опрокинем по рюмашке, закусим, и решение само придёт.
— Я не пью, — предупредил я.
Он посмотрел на меня с интересом.
— Давно?
— Месяц.
— Ну хоть какой-то положительный момент есть в твоей жизни.
После ужина мы вернулись в его комнату, и он запер дверь на шпингалет.
— Мать знает?
— Нет.
— Не вздумай её втягивать в это дерьмо. Она и так уже от тебя натерпелась. Не укорачивай её дни.
— Ладно, — пообещал я и тут же спросил: — А ты дашь мне деньги?
— Нет, конечно…
— Почему «конечно»?
— Ну, во-первых, у меня нет такой суммы… А во-вторых… И первой причины вполне достаточно.
После этих слов мне стало совсем грустно. «Старик всегда был прижимистым, — подумал я. — Совершенно уверен, что у него есть эти бабки… Но он дал бы их только на мои похороны».
— Значит, мне придётся рвать когти, — промямлил я.
Мы какое-то время помолчали, и я собрался уходить, поднявшись с кресла…
— Сядь! — приказал он, и я вернул свою задницу в жёсткие скрипучие объятия этого артефакта.
— Денег я тебе не дам, но могу дать бесплатный совет, — произнёс он. — Ты меня знаешь: я никогда не был сторонником компромисса… Я считаю, что человек должен отстаивать принципы, особенно если он уверен в своей правоте. А ты ведь уверен в своей правоте?
— Да.
— Тогда зачем тебе от кого-то бегать или кому-то платить бабки? Пускай бегают люди бесчестные — преступники, которые грабят, насилуют, убивают… Ты совершил благородный поступок, то есть защитил девушку, отразил нападение хулиганов. Да, ты ударил первым, покалечил их, размотал по асфальту, но у тебя не было выбора: они сами
