а значит — превратится в биоробота, утратив свою природную индивидуальность.
Из этой кипы тетрадей в большей степени меня заинтересовал папин дневник, или скорее всего, это были очерки о нашей семейной жизни, в которых он описывал знаменательные события или какие-то смешные истории. С 1966 года он вёл эту тетрадь, и первые его рассказы были написаны чернильной ручкой — с кляксами, почеркушками и рисунки в стиле Пушкина на полях.
Восторги по поводу моего рождения в мае 1967 года органично переплетались в июне с победными реляциями израильской армии в ходе «шестидневной войны». «И вновь маленький Давид поражает огромного Голиафа», — писал папа 11 июня, и на этой же странице я читаю трогательную заметку: «Эдюшка беспрестанно орёт и днём, и ночью, и на прогулке. А если не орёт, то как будто перемогается и мордочка дюже недовольная. Куксится, пыхтит, пускает пузыри. Очень нервный ребёнок. Я чувствую, что он задаст нам жару».
Когда я прочитал его откровения, то был поражён до глубины души: я плохо знал своего отца, или точнее сказать, я не знал его настолько при жизни, насколько узнал после смерти. Я как будто разговаривал с другим человеком через его дневник: на самом деле (без лишних понтов и гордости) он был человеком тонким, ранимым, до слёз сентиментальным и чувствительным (я никогда за ним этого не замечал).
Но главным открытием для меня явился феномен его отцовской любви — трепетной и нежной. В полном недоумении я разводил руками: подобного отношения я никогда не чувствовал на своей шкуре. С самого детства мне казалось, что он меня просто терпит, и терпит с трудом, но на самом деле это была такая любовь — молчаливая, суровая, без лишних нежностей и розовых соплей.
И даже в 90-е годы, когда я «разменивал жизнь на пятаки» и мы кусались с ним каждый день, он оставлял на страницах дневника следующие записи: «Я не умею выражать свои чувства, особенно любовь, и это — моя вечная проблема. Как я хотел бы прижать его к сердцу и задушить в объятиях, но не могу даже спокойно разговаривать с ним: такая мучает горькая досада. Почему он не считается с нами, хотя живёт в нашем доме и ест наш хлеб? Почему я не являясь для него авторитетом, хотя всю жизнь пытался держать марку и соответствовать общепринятым критериям? Он с детства был холодным и надменным — я боюсь, что он обожжет меня этим холодом, если я сделаю хотя бы шаг ему навстречу. Ему словно осколок попал в глаз, когда в детстве, в три годика, рядом с ним разбилось то злополучное зеркало. Если бы Господь не накрыл бы его своей ладонью, мне страшно подумать, чем бы всё это могло закончиться. Никогда не забуду тот ужас — тот бесконечный страх его потерять, который усиливался с каждым годом и на сегодняшний день превратился паранойю. Мой сын играет со Смертью, и когда-нибудь он доиграется, потому что шутки с ней плохи. Я не смогу жить без него, но жить рядом с ним тоже невыносимо — видеть, как он погибает, самоуничтожается, превращаясь в бездушного монстра. У него совершенно волчьи глаза — даже я боюсь его».
Когда я читал эти строки 17 сентября 2006 года, то они расплывались в моих глазах и запоздалое чувство раскаяния причиняло мне невыносимую боль. В жестянку за окном барабанил дождь. Я слонялся по квартире в некой дезориентации, то есть физически я находился в привычных условиях (на Гвардейском бульваре, дом № 16, квартира № 18, Нижний Тагил, Россия, планета Земля), но где-то на тончайшем уровне восприятия я чувствовал дыхание какого-то другого мира, словно мне передавались посмертные эманации моего папы.
И завешанные зеркала, и рыдающая на кухне мать, и его мёртвое тело, лежащее в гробу в стареньком костюме со значком «Ветеран труда» на лацкане, и его небрежно побритая мортальным цирюльником щека, и сладковатый запах разлагающейся плоти — всё это не доказывало мне факта его окончательной смерти. Я был совершенно уверен, что папа не умер — он просто вышел из своего тела, освободился от бремени, которое доставляло ему последние годы бесконечное количество страданий.
Стоило мне слегка задремать у гроба, и он являлся передо мной как живой — молчал, улыбался, пристально смотрел в глаза, как будто хотел что-то сказать, но не мог. В какой-то момент ночного бдения я увидел, как некая загадочная субстанция искажает пространство в тёмном углу комнаты, — я безумно испугался и закрыл глаза. Все девять дней происходили довольно странные вещи, от которых можно было тронуться умом.
После похорон мы шли к автобусу (приехали его родственники из Башкирии, присутствовали его коллеги по мартеновскому цеху, мои друзья, мамины подруги, соседи по дому), и вдруг словно кто-то положил мне руку на плечо — я оглянулся и увидел на краю берёзовой рощи расплывчатый силуэт; и хотя воздух был наполнен туманом и мелким дождём, я узнал своего отца, — конечно, это был он: его плечи, осанка, овал головы и что-то ещё неуловимое, что отличало его от всех остальных людей.
Я смотрел на него сквозь мутную изморось, а он смотрел на меня. Я улыбнулся и помахал ему рукой — он не шелохнулся. «Я знаю, старичок, тебе сейчас хорошо… гораздо лучше, чем нам… поэтому я не оплакиваю тебя, а приветствую в новом качестве… Скоро увидимся, папа… Очень скоро», — шептал я, продолжая улыбаться.
Именно тогда ко мне пришло абсолютное понимание того, что жизнь не заканчивается смертью. Это было так очевидно, что спорить с этим было без надобности.
Итак, я постучал в дверь, а через секунду послышались шаги… На меня упал свет настольной лампы.
— Привет, — кротко сказал я.
— Привет, — ответил он. — Проходи… Что привело Вас, сударь, в отчий дом?
Он улыбнулся, пропуская меня в свою обитель философа и мудреца. Одет он был как последний ремок: вытянутая кофта с обтёрханными рукавами, рваная трикошка с пузырями на коленях, толстые шерстяные носки с дырочками. Голова, как всегда, была взлохмачена, и многодневная щетина дополняла его маргинальный образ, — это был самый настоящий запойный библиофил, и всё человеческое ему было чуждо. К вышесказанному добавлю, что у него всегда были треснуты линзы в очках, а иногда и душек не хватало.
В комнате у него
