речь заходит о «гимназистах постарше»: признаётся, что они «увлекались им; иные из них впоследствии при-вязались к нему с той восторженной страстью, с которой в эту дидактическую
эпоху люди льнули к наставнику, вот-вот готовому стать вождём».4 Это мнение, если не считать некоторых оттенков интонации, сходно с воспоминаниями доброжелательного и хорошо знавшего Чернышевского, его родственника
А.Н. Пыпина, отмечавшего, что некоторые из бывших учеников, питавшие
«большие симпатии» к своему саратовскому учителю, и в Петербурге продол-жили с ним знакомство, приводя с собой товарищей, – чем он и объясняет
«большую популярность Чернышевского в кружках молодёжи».5
Но бдительным автором ставится тут же вопрос: «Много ли было из их
числа спустя сорок лет на его похоронах? – и немедля даётся удовлетворяю-щий его концепцию ответ – по одним сведениям, двое, по другим – ни одного».6 Как уже отмечалось, на эту концепцию время дало свой ответ: неудачником окончив жизнь, провозвестник революции Н.Г. Чернышевский обеспечил
более чем достаточно душ, чтобы Октябрьский переворот не только состоялся, но, по своим историческим последствиям, оказался на удивление долгосрочным.
Перейдя к петербургскому периоду жизни Чернышевского, биограф
умудряется обойти молчанием то, что больше всего волновало тогда русское
общественное мнение: Крымская война 1853-1855-х годов и вынесенные ею на
самый пик актуальности вопросы настоятельной необходимости либеральных
реформ, и прежде всего – отмены крепостного права. Автор же, с какой-то залихватской, почти хлестаковской лёгкостью отмахивается от важнейшего этапа в формировании общественно-политических взглядов Чернышевского и его
влияния на читателей «Современника», где он работал с 1853-го по 1862 год, –
до самого ареста и заключения в Петропавловской крепости.
«Мясных блюд политики и философии» (как, в кулинарных понятиях, называет биограф журнальные публикации Чернышевского по этой тематике) читателю он не предлагает, предпочитая переключить его внимание сразу на
«сладкое»: развлекательные, пустячные мелочи или краткие заметки справочно-го характера.1 Далее, слегка поупражнявшись на доказательствах, что «истин-3 Там же. С. 390.
4 Там же.
5 Там же. С. 331.
6 Набоков В. Дар. С. 390.
1 Там же. С. 391.
425
ный энциклопедист» (разумеется, в кавычках), хоть и «исписал, не скупясь, тьму
страниц», видимо, «порочно» стремясь «развернуть перед читателем всю историю затронутого вопроса», и, вдобавок, «перевёл целую библиотеку», но, будучи заведомым неудачником, так и не успел осуществить мечту жизни – составить «критический словарь идей и фактов»; и (якобы), только за год до смерти
узнав о словаре Брокгауза (неточность, – с избыточным тактом отмечает Долинин, – словарь у Чернышевского в Сибири был, а за пять лет до смерти, в 1884
году, в Астрахани, было заказано и получено новое его издание),2 «увидел в нём
её (мечты) воплощение». Мало того, и с идеей перевода Брокгауза на русский
язык – коронное подтверждение неизменно провальных планов неудачника по
призванию – Чернышевский тоже опоздал, у Брокгауза этот процесс уже был
запущен.3
О состоявшейся 10 мая 1853 года защите диссертации Чернышевского
«Отношение искусства к действительности» сообщается нарочито ирониче-ским тоном, следующим, видимо, изначально принятой стратегии – «всё держать как бы на самом краю пародии», – о которой Фёдор говорил Зине ещё в
третьей главе «Дара», но которая, похоже, на краю не удерживается, рискуя
тем самым утратить «пропасть серьёзного» заодно со «своей правдой» и скатиться в «карикатуру на неё», – что, собственно, в конце концов и происходит.
Диссертация, лихим зачином начинает рассказчик, была написана «в три августовские ночи, в 53 году», во что, понятно, поверить невозможно, но зато сразу понятно, как к ней рекомендуется относиться – как к чему-то заведомо не-серьёзному. На самом деле, как признавался Чернышевский в письме отцу, диссертация получилась у него сразу начисто, и ушло на её написание всего
три с половиной недели – срок, действительно, рекордный для столь объёмно-го текста. Это письмо было известно биографу, и единственное объяснение его
пародийной игры в «три ночи» – изначально дискредитировать или, выражаясь
современным языком, «обнулить» значимость представленного на общественный суд столь скороспелого труда. Проблема, однако, в том, что применённый
в данном случае «литературный приём» («в три ночи») производит впечатление такой нарочитой гипертрофированности, что достигает цели, обратной
поставленной: доверие подрывается не к Чернышевскому, а к повествователю, грубо подталкивающему читателя к нужным ему оценкам и выводам.
Второй, дополнительный смысл, вложенный в символическое датирова-ние написания диссертации и касающийся интимной стороны жизни Чернышевского, – и вовсе наповал убивает какую бы то ни было возможность прия-2 Долинин А. Комментарий… С. 333-334.
3 Набоков В. Дар. С. 391-392.
426
тия выставляемой Набоковым напоказ (и, как ни парадоксально, как бы квази-фрейдистской) концепции «теории искусства» по Чернышевскому. По-видимому, совсем не так легко и весело, как это может показаться по тексту, давалась автору его поза снисходительно-насмешливого отношения носителя
«своей правды» к смехотворным потугам бездарного неудачника, если автор
оказался неспособным держаться в рамках, приличествующих воспитанному
человеку, и вдобавок к нелепым своей намеренной уничижительностью «трем
августовским ночам» присовокупил совсем уж не делающий ему чести комментарий, который придётся привести, чтобы показать меру безвкусицы, до
которой может дойти благородный человек и гениальный писатель, забываю-щий о том, что noblesse oblige: положение (благородного человека) обязывает.
Итак, цитируем: по мнению
