Падаю я вниз и думаю: какая же тут, в самом деле, может быть лестница. Это ж какая должна быть лестница, чтобы достать до Самого Бога! Я вообще часто во сне летаю, хотя и бытует мнение, что это бывает в детстве, когда человек растёт. Видимо, всё никак не могу вырасти.
– Уже с утра надрались, черти! – орёт кто-то сбоку.
– Да зачем нам с тобой это ВэТэО? – хрипит другой голос. – Глаза-то разуй!
Открываю глаза и вижу: в самом деле, утро. Значит, это был сон? Как жаль, что это был только сон! А с другой стороны, приснится же такое… Нет, всё-таки хорошо, что это сон.
С улицы раздаются звуки горячего спора, который вот-вот перерастёт в драку. Встаю и выглядываю между занавесками. На поваленном тополе, который за год по всей длине ствола дал корни, и его так и не смогли отодрать от земли даже бульдозером, сидят три китайца. Да не может быть! Я тру глаза и вижу, как пить дать – китайцы. Только матерятся по-нашенски и без акцента… Да нет же, свои! Просто лица у них так характерно опухли, как бывает у людей с большим стажем возлияний, отчего даже родная мать не отличит среди их однообразных лиц своего сына.
– Ты сам подумай, вот вступит Россия в ВэТэО, и сразу цены поползут вверх, – хрипло кричит один. – Дешёвой водки не увидишь, как своих ушей!
– С чего они поползут-то? – не соглашается другой. – Они и так уже выше некуда уползли!
– Мужики, давайте выпьем за вступление в энто самое Вэ-Тэ-Ёо! – предлагает третий и поднимает сделанный из обрезанной пластиковой бутылки стакан какой-то мутной жидкости.
– Нас сравняют с мировыми ценами, дурья твоя башка! – срывается на крик первый.
– А разве у нас сейчас не мировые цены? – снова не соглашается второй. – Москва считается самым дорогим городом мира после Токио, а в Европе всё копейки стоит. Моя баба каждый месяц ездит в Европу за шмотками. Покупает их там за копейки, чтобы потом тут на рынке продавать втридорога.
– Да что твоя баба-дура может понимать в мировой экономике?! Говорю тебе, что поползут цены вверх.
– А я говорю, что не поползут. Некуда им дальше ползти!
– Мужики, давайте выпьем за то, чтобы Россия наша во вто Э-Тэ-О не вступалО! – третий снова выпил целый стакан и опять налил себе из какой-то замызганной канистры, в каких масло для смазки двигателей продают.
Они ещё какое-то время спорили и, в конце концов, сцепились.
– Вот, уже с раннего утра нажрались, черти! – зычно орёт женский голос с нижних этажей. – Васька, не трогай Эдика! Тебе за него Любка все глаза выцарапает.
– Ты смотри, эта сволочь сейчас всю канистру вылакает! – приподнимается с земли тот, кого предположительно зовут Василием.
– Точно! Мы пока спорили, он уже половину приговорил, – вылезает из-под него предположительно Эдуард.
Эти слова они адресуют третьему своему собутыльнику, который в этот раз предложил ещё какой-то тост за важное событие в экономической жизни нашей страны. Вася с Эдиком поколотили и его, опять подрались между собой, после чего ушли все в обнимку, оставив вокруг поваленного «рассадника аллергии» несколько мятых газет, обрезки пластиковых бутылок различной ёмкости и прочий сор, которому не подобрать и названия.
Я перевожу взгляд на жестяной козырёк с той стороны моего окна, и к своему неудовольствию вижу на нём несколько окурков, лоскутки картофельных очистков, шелуху семечек и почерневший огрызок яблока. Сколько же всего этого «добра» накапливается на балконах и козырьках нижних этажей, если на моём пятом такое творится! Когда наши граждане ещё не были такими раскрепощёнными, и их беспощадно мучили разные комплексы, которые не позволяли выкидывать отходы из окон, то было красиво, если на подоконник или балкон осенью ветром приносило резные кленовые или алые рябиновые листья. В утренние заморозки их края покрывались мелкими каплями росы, как россыпью алмазов, и они становились похожими на драгоценные броши. А теперь вместо этой трогательной и хрупкой поэзии – сплошная грубая проза жизни. Где теперь тот клён и те рябины? Кому они мешали? Им даже не дали возможности стать мебелью или топливом, чтобы украсить или наполнить теплом жизнь беспокойного человека. Их сожгли где-то на свалке, как казнённых узников концлагеря.
* * *
Это был прозрачный день осенний, тихий-тихий, очень светлый день. Было сразу ясно – воскресенье… Что ещё сказать? Трень-брень, трень-брень.
После завтрака я решила пойти в библиотеку к Маринке, чтобы договориться, как завтра поедем в комитет по охране окружающей среды. Библиотека по воскресеньям работала, чтобы работающие и учащиеся читатели могли спокойно сдать книги, зато в понедельник была выходной.
Прихожу, а там никого нет. Только Василий Филиппович сидит на крылечке и перелистывает книгу «Два капитана».
– А где все?
– Вот книга, так книга, – не отвечает он на мой вопрос. – Это не то, что вы, женщины, читаете всякую ерунду про амуры да синекуры! Чтоб я когда вам поддался – да ни за что. Врагу не сдаётся наш грозный «Варяг»…
– Где Маринка-то?
– Побежали все к Мэрии, и эта туда же! Я иду, значит, книгу ей сдать в срок, а она ускакала на Арнольда поглазеть. Как будто никогда его не видела!
– Чего на него глазеть? Что с ним случилось-то?
– Я откуда знаю! Забирают его от нас.
– Куда?
– А ты и не в курсах! Это ещё вчера вечером известно стало, пока вы со своей дурацкой петицией бегали по всей округе. В Райцентр его забирают. В тамошнюю Администрацию на какую-то хорошую должность. А где ему плохая должность? Он везде хорошо устроится. Он ведь, как детскую площадку у детсада отделал, якобы, – Василий Филиппович повертел рукой, словно вкручивал воображаемую лампу накаливания в патрон, – так на него вышестоящее руководство сразу и обратило внимание. Дескать, такой трудяга и скромняга, что надо бы его повысить и вообще как-то наградить! Дескать, такие люди как раз нужны в Райцентре, а то там сплошное равнодушие и косность по отношению к рядовым гражданам. А наш Арнольд это болото, стало быть, расшевелит своим примером самоотверженного участия и сочувствия… Тьфу!
– Как же мы без мэра?
– Так нового какого-нибудь лоботряса пришлют. Мало их, что ли, на Руси? Таких у нас никогда мало не бывает.
– Ничего себе!
– Так-то.
Я иду к Мэрии, а там счастливый и растерянный Арнольд Тимофеевич уже произносит наспех сочинённую прощальную речь. Бабы растроганно хлопают глазами, мужики ухмыляются, а Варвара горько плачет, уткнувшись экс-мэру в плечо:
– Не уезжайте! Я без Вас буду очень скучать, у-у-у…
– Так поехали со мной, глупая. Чего ты так ревёшь, словно меня на войну отправляют? Поехали, а?
– Я не могу-у-у. У меня здесь огород и дети-и-и. Пятьдесят один человек.
– Как пятьдесят один? Ты же раньше говорила, что шестьдесят три.
