Не влюбляйся в моряка,В моряка, в моряка!Не влюбляйся в моряка,Бросит он наверняка!
Возле угла сарая, где рос сахарный клён, она на ходу сорвала несколько ягод ежевики и кинула в рот. Потом она огляделась: назад, на дом, на поля и луга, и на кроны деревьев над головой. И вдруг быстро подошла к клёну, обняла ствол и от души поцеловала.
Позже в тот день я осмотрела ствол. Я попыталась его обнять, но он был намного толще, чем казался из окна. Я подняла взгляд на то место, где к нему прикоснулись мамины губы. Я могла это лишь вообразить, но по-моему я всё же увидела тёмное пятно, как от ежевичного поцелуя.
Я прижалась ухом к стволу и стала слушать. Я повернулась к нему лицом и поцеловала. В этот день я узнала, как пахнет ствол: сладким древесным запахом – и почувствовала, какие на нём складки, и ощутила его неповторимый вкус у себя на губах.
Я призналась в своём мини-дневнике, что с тех пор перецеловала самые разные деревья, и у каждого их вида: дубов, кленов, вязов, берёз – оказался свой особенный аромат и вкус. Однако в каждом из этих вкусов я необъяснимым образом обязательно чувствовала и нотку ежевики.
На следующий день я отдала свою историю учителю. Мистер Биркуэй даже не глянул на неё, но воскликнул:
– Превосходно! Блестяще! – И сунул мою тетрадь в портфель. – Я положу его к остальным.
– Ты не писала про меня? – тут же спросила Фиби.
– Ты не писала про меня? – вторил ей Бен.
Мистер Биркуэй гарцевал по классу с таким видом, будто учить нас – это райское блаженство.
Он прочёл стихотворение Э. Э. Каммингса «Новорождённая лошадкА», и объяснил, что заглавная буква А стоит в конце слова, потому что так хотел сам мистер Каммингс.
– Он, наверное, не учил английский, – сказала Фиби.
А по мне эта А выглядела так, словно неуклюжий жеребёнок пытается удержаться на тонких ножках.
Стихотворение было про то, как новорождённая лошадкА ничего пока не знает, а только всё чувствует. И она живёт в гладко-прекрасном складчатом мире. Мне понравилось. Я, правда, не совсем всё поняла, но мне понравилось. Звучало так, как будто всё вокруг мягкое и безопасное.
В тот день Фиби ушла из школы раньше обычного: её записали на приём к дантисту. Я собралась идти домой одна, но со мной увязался Бен. Я была совершенно не готова к тому, что случилось по дороге домой, и к тому, что случилось потом. Просто мы с Беном шли домой, и вдруг он спросил:
– Тебе кто-нибудь гадал по руке?
– Нет.
– А я умею гадать по руке! – сказал он. – Хочешь, тебе погадаю? – Он взял меня за руку и очень долго её разглядывал. Его рука показалась мне горячей и мягкой. А моя вся покрылась потом как у ненормальной. Он повторял: – Хм… – И проводил пальцем по линиям у меня на ладони. Мне было щекотно, но не то чтобы противно. Солнце светило прямо на нас, и я подумала, что, наверное, было бы здорово стоять вот так всегда и чтобы он водил пальцем по ладони. Я вспомнила, как новорождённая лошадкА ничего пока не знает, а только всё чувствует. Я подумала о гладко-прекрасном складчатом мире. Наконец Бен спросил:
– Тебе что сначала: плохие новости или хорошие?
– Давай плохие. Они же не совсем плохие, да?
Он откашлялся.
– Плохая новость в том, что на самом деле я не умею гадать по руке! (Я тут же отдернула руку.) А хорошую ты узнать не хочешь? (Я уже уходила прочь.) – Хорошая новость в том, что ты позволила мне держать себя за руку почти пять минут и не шарахнулась!
Я не знала, что с ним делать. Он тащился за мной до самого дома, хотя я с ним не разговаривала. Он дожидался на крыльце, пока я собиралась, чтобы пойти к Фиби, и проводил меня до её дома.
Я уже стучала в дверь, когда Бен сказал:
– Ну, я пошёл.
Я коротко оглянулась на него и снова повернулась к двери, но в тот миг, когда я поворачивала голову, он вдруг наклонился, и я почувствовала, как его губы целуют моё ухо. Я не была уверена, что он сделал это нарочно. Если честно, я вообще не была уверена, что это случилось, потому что не успела я что-то понять, как он уже соскочил с крыльца и был таков.
Дверь приоткрылась, и в узкой щели показалось Фибино лицо: бледное и испуганное сверх всякой меры.
– Быстро, – сказала она. – Входи.
Она повела меня на кухню. Там на столе был яблочный пирог, а возле него лежали три конверта: один для Фиби, один для Пруденс и один для их папы.
– Я открыла своё письмо, – сказала Фиби и протянула его мне.
Там было написано: «Запри все двери и позвони папе, если тебе что-то понадобится. Фиби, я люблю тебя». И стояла подпись: «Мама». Я не особо встревожилась.
– Фиби… – начала было я.
– Знаю, знаю, – она не хотела меня слушать. – Не случилось ничего ужасного. На самом деле я даже подумала: вот и хорошо. Она знает, что я уже взрослая и за мной не надо всё время присматривать. Я решила, что она вышла зачем-то в магазин, или она даже вернулась на работу, хотя не собиралась являться в офис до следующей недели. Но тут пришла Пруденс и прочла своё письмо.
И Фиби дала мне письмо, адресованное Пруденс. Я прочла: «Пожалуйста, разогрей соус и свари спагетти. Пруденс, я люблю тебя». И подпись: «Мама».
Я всё ещё не особо встревожилась, но у Фиби зародились подозрения. Пока Пруденс готовила спагетти, мы с Фиби накрывали на стол. Мы с ней даже нарезали салат.
– Мне нравится такая самостоятельность, – сказала Фиби.
Когда домой вернулся папа Фиби, она показала ему его письмо. Он прочёл его и сел, не сводя глаз с листка бумаги. Фиби заглянула ему через плечо и прочла вслух: «Мне надо уйти. Я не могу объяснить. Я позвоню тебе на днях».
У меня возникло очень, очень нехорошее чувство.
Пруденс тут же начала сыпать вопросами:
– Что она имела в виду? Куда уйти? Почему не может объяснить? Почему она сама тебе не сказала? Она об этом говорила? На днях? Куда она ушла?
– Может, нам надо позвонить в полицию? – спросила Фиби. – Я думаю, её похитили или что-то в этом роде.
– Ладно тебе, Фиби! – только и сказал мистер Уинтерботтом.
– Но я не шучу! – воскликнула она. – Может, этот псих пробрался в дом и утащил её…
– Фиби, это не смешно.
– А я и не смеюсь. Я говорю серьёзно. Это могло случиться.
Пруденс всё ещё сыпала вопросами:
– Куда она ушла? Почему она никому не сказала? Она не сказала тебе? Куда она ушла?
