В этом контексте во второй половине 20-х гг. в стране развернулась архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, участники которой пришли к выводу о том, что новый быт невозможно строить в старом архитектурном пространстве. В 1926 г. организаторы всесоюзного архитектурного конкурса поставили перед архитекторами задачу: «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома г общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины вместо приятного отдыха. Новая жизнь требует новых форм».[177]
Часть участников дискуссии считала, что в таком типе коллективного жилья будут семейно-индивидуальные квартиры с двумя-четырьмя комнатами и каким-то минимумом санитарных удобств. Ванно-душевой комплекс предполагался один для нескольких квартир. Другие полагали, что лом-коммуна должен включать отдельные жилые комнаты, соединенные г небольшим помещением для разогрева пищи. Остальные удобства предполагалось сделать общими и разместить их в коридорах.[178] В любом случае все общественные помещения «планировались с необычайным размахом. В то же время жилые ячейки-спальни проектировались в виде небольших кабин. Такая конфигурация, где за счет экономии кубатуры жилых комнат расширялись объемы помещений для общественного быта, явно демонстрировала приоритет публичной жизни над приватной».[179]
Некоторые конструктивисты доводили идеи обобществления быта до абсурда. Архитектор Н. Кузмин, например, планировал делать в домах-ьоммунах общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли, в соответствии с особым расписанием, уединяться в двуспальню», или «кабину для ночлега». Проект Кузмина пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. Подобная радикальная практика была осуждена специальным постановлением О перестройке быта», принятом ЦК ВКП (б) 16 мая 1930г.[180]
Ряд архитектурных проектов был осуществлен на практике в виде ломов-коммун, специально предназначенных для коллективного быта: лом Наркомфина на Новинском бульваре (1928— 1930 гг., арх. М. Я. Гинз-пург и И. Ф. Милинис), экспериментальный дом-коммуна на Гоголевском оульваре (1932— 1933 гг., арх. М. О. Барщ, В. Н. Владимиров, И. Ф. Милинис, А. Л. Пастернак), дом № 14 на Хавской ул. (1927—1929 гг., арх. Н. Травин). По типовому положению о доме-коммуне от 1928 г., в нем предполагались: «однородный состав жильцов — преимущественно рабочая молодежь, самоуправление, обобществление таких функций семьи, как воспитание детей, питание, стирка, затраты семьи должны были составлять около 80 % от общего заработка».[181]
Непосредственно вопроса о характере и масштабах коллективизации быта касалась архитектурная дискуссия о социалистическом городе 1929— 1930 гг. в Госплане и Коммунистической академии. В ее ходе такие марксистские теоретики, какСабеович, Охитович и Милютин, определяли социалистический город прежде всего через разграничение его с капиталистическим, который представляли хаотическим, уродливым, бесконтрольно разрастающимся Молохом. «Социалистический город» должен был стать здоровым, зеленым, чистым, рациональным и комфортабельным. Более того, авторы проекта надеялись, что, благодаря равномерному распределению промышленных объектов на местности, противоречия между городом и деревней должны исчезнуть. Что касается городов уже существующих, то предполагалось, что они будут в скором времени упразднены вместе с такими присущими им институтами, как, например, семья. Задачу «социалистического города» они видели в том, чтобы создать людям будущего условия, в которых семья стала бы излишней.[182]
В 1929 г. на базе ударных бригад возникли производственные коммуны.[183] Рабочие, объединенные в производственные коммуны, имели общую расчетную книжку и переходили на коллективную норму выработки. В большинстве таких коммун зарплата делилась поровну, в некоторых зависела от квалификации рабочего. Иногда создавались специальные фонды для помощи многосемейным. Уравнительная оплата труда приводила к тому, что у коммунаров не было стимула к повышению своей квалификации и переходу па более высокие разряды, за что коммунары подвергались критике в печати. Тем не менее опыт производственных коммун оценивался очень высоко, так как они способствовали укреплению дисциплины, повышению производительности труда за счет более рационального распределения сил и, главное, служили образом «коммунистического труда».[184]
Движение за полную коллективизацию жизни достигло своего апогея в идее и практике создания «трудо-бытовых коллективов» (производственно-бытовых коммун). Такие коммуны вырастали из производственных или трансформировались из бытовых; по сути, они представляли собой бригаду, проживающую коммуной.[185] Аналогичным образом существовали студенческие учебно-производственные коммуны с бригадным методом обучения.
Советская власть с их помощью надеялась достичь единства коллективно-трудовых и коллективно-бытовых отношений, включенность в которые препятствовала бы текучести рабочей силы. Предполагалось, что эти коллективы будут не только спаяны трудовой дисциплиной, но еще и связаны узами совместного проживания. За счет тесного переплетения производственных процессов с бытовыми они должны были формировать га кой вид коллективного объединения людей, в котором производственные отношения корректируются за счет соседских связей, повседневная жизнь становится стимулом трудовых достижений, а дружеские связи перетекают из жилой среды в трудовую и обратно. Таким образом, власть прилагала «усилия к тому, чтобы трудовые и бытовые процессы составляли единый неразделимый комплекс человеческих отношений, где все на виду, где личностное поведение и действие корректируется и регулируется коллективом, где плохо работать нельзя и спрятаться от работы некуда, потому что все те, кто вместе работают, живут тоже вместе». Эта идея относилась не только к коллективам фабрик и заводов, но и к любого рода советским трудовым коллективам: в соответствии с этим принципом расселяют своих сотрудников центральные органы власти, местные советы, общественно-политические учреждения, наркоматы и проч.[186]
