И вдруг пошли упорные толки, что царицей станет Наталья Нарышкина. Слышали это от людей верных, близких ко двору. Но и сторонники других партий тоже не молчали. Каждая сторона хвалила свою невесту. И тут не было недостатка в хуле на Наталью Нарышкину: и собой не так хороша, и слава о ней дурная идёт. Подвергались сомнению и сами слухи о выборе царя.
— Оглашают ли до срока государевы вести?
— Оглашай не оглашай, а дело-то верное. Государь-батюшка допрежь того невесту себе высмотрел.
— Коли твоя правда и царь невесту себе выбрал загодя, зачем в Москву девок со всего света согнали?
— Дак обычай такой...
— Обычай, значит, чтобы соблюсти...
— Ужели теперь Нарышкины володеть нами будут? — в раздумье произнёс пожилой мещанин, но внезапно оборвал свою речь, заметив, как в толпе юркнул подозрительного вида человек и внимательно посмотрел на него.
Прерванный разговор вскоре потёк, однако, в прежнем русле:
— Нарышкиным дай только волю. Матвеев держит их, яко своих родичей, вот они и взяли её себе...
— А что такое?
Никто не ответил. Люди пугливо оглядывались на молодчика, что явно прислушивался к ним. Но тут вперёд выдвинулась дородного вида купчиха.
— Слушайте, люди добрые, чего скажу вам. Царь себе новую кралю облюбовал.
— Пустое. Ныне много всяких толков.
— А вот и не пустое, — стояла на своём купчиха. — Из первых рук вести имею: царь с неё глаз не сводит.
— Да кто такая?
— Авдотья Беляева.
— Не слыхали.
— А коли не слыхали, так слушайте. В царские хоромы её из Вознесенского девичьего монастыря привезли.
Кто-то насмешливо заметил:
— С какого это времени монахини стали невеститься?
— Я разве сказала, что она монахиня? Это бабушка её, Ираида, монахиня. А привёз её родной дядя Иван Шихирев, торговый человек. Он поставляет товары на двор самому патриарху, вот и упросил его, чтобы допустили Авдотью к государевым смотринам. Чаял видеть свою племянницу царицей.
— Ныне многие чают, да где у людей силы? Той Авдотье, хоть и раскрасавица, Наталью Нарышкину от царя не отвести.
— Видно, что так, — согласились в толпе. — Всё будет, как задумал Артамошка.
— Я тоже слыхал, что царь из его рук смотрит.
— И я слыхал, что Наталья того Артамошки приручная девица.
— А я слыхал, что Матвеев свою девицу домой возвернул. Дело, значит, не заладилось.
— А я слыхала, что Артамошка стрельцов испугался. Он страсть как стрельцов боится. Дурна бы какого не сделали, не то и бунт могут учинить.
Между тем желающих послушать, что люди добрые скажут, да и самому ввернуть словечко становилось всё больше. Кому только не перемыли косточки! Досталось и царю. Пощадили одного лишь патриарха.
Но, видимо, Матвееву донесли об этом «вече» на Красной площади, потому что в тот день схватили двух человек и допрашивали в застенке, о каких стрельцах и о каком бунте велась речь и кто научил их поносным словам против Матвеева.
Эти разговоры на Красной площади были для Матвеева, что называется, последней каплей и окончательно утвердили его в решении подбросить подмётные письма. Одно только он переменил в своём решении: до времени не забирать Наталью домой, хотя и видел, как она томится своей жизнью в кремлёвских хоромах. Он знал о тайной злобе невест на Наталью и опасался, как бы они не изобидели её.
Наталья Кирилловна действительно давно уже тяготилась своей жизнью в хоромах, где каждую минуту надо было быть настороже. Девицы казались ей завистливыми и злыми, и сам Кремль представлялся большим монастырём, где всякий раз чувствуешь себя под недобрым присмотром. Матвеев разрешил ей свободно гулять по кремлёвским дворцам, но и это не приносило ей радости. Она нигде столько не видела молельных закутков и киотов, как в кремлёвских хоромах. На неё часто нападал страх, и она молилась Богородице и чаяла найти в ней защиту и поддержку себе. Или мало настрадалась она в своей жизни? И легко ли ей ныне в этой горькой неопределённости?
Между тем привозили всё новых и новых невест, и это вызывало в Наталье вместе с чувством досады прилив ревнивого интереса к очередным соперницам. От Матвеева она знала, в какие часы и по каким дням выходит царь. Она старалась попадаться ему на глаза и торжествовала в душе, если ловила на себе его внимательный ласковый взгляд. «Вы хоть лбы себе разбейте в молельной, а царицей стану я», — мысленно произносила она эти слова, будто заклинание, обращаясь к соперницам. И было у неё ещё одно заклинание: «Всё должно решиться не сегодня завтра. Не сегодня завтра...»
Донос о крамольных разговорах досужих людей на Красной площади поступил к царю минутами раньше, как к нему вошёл Матвеев. Вошёл, словно родной брат и первый друг. По одному взгляду на царя понял, что тот только что прочитал донос. Лицо его ещё не остыло от гнева, и Матвеев озабоченно подумал, не отнести ли ему подмётные письма позже, когда успокоится.
— Почитай-ка сей донос. Ведь это бунт! И где: у стен Кремля!
— Нужна острастка, государь, и, как я прежде тебе говорил, надо бы больше заселить Китай-город немцами, и ближние улицы тоже. Немцы живо дадут укорот бунтовским людям.
— Делай, как знаешь. Препон тебе чинить никто не станет, а ежели бунт какой учуешь — упреждай...
Матвеев решил, что пришла подходящая минута, чтобы дать Алексею подмётные письма.
— Государь, гляди, дабы у тебя в хоромах бунта не учинили...
— На кого думаешь? — вскинулся Алексей.
— Я скажу тебе свои рассуждения после, а ты допрежь письма сии почитай... — И с этими словами Матвеев протянул царю подмётные письма.
Первым побуждением царя было отвести их рукой, но, привыкший сдерживать свои порывы в особо важных случаях, он спросил:
— Да ты сам читал ли?
— Или я навычен делать что-то до тебя?
Алексей протянул ему письмо. Матвеев, досадуя в душе, пробежал наизусть знакомые строчки, искусно изображая на лице недоумение и возмущение.
— На кого думаешь? Кто поноситель?
— Не ведаю, государь. Ты лучше знаешь своих ближников.
— Ближников?! Так, значит, я должен думать, что кругом меня одни коварники?
— Довольно и одного...
Это был намёк на боярина Богдана Хитрово, и царь понял этот намёк. Он знал о давней взаимной неприязни между Хитрово и Матвеевым. Но подозревать Богдана Матвеевича в столь грубом и кляузном деле! Человек он был далёкий от интриг, к тому же не раз доказывал свою преданность царской семье.
— Побойся Бога, Сергеич... Мне ли грешить на ближников своих! Поискать надобно среди людей низкого происхождения. Там одна зависть да злоба...
