– Монахом или главарем банды?
– Если бы он был главарем, то сидел бы в том самолете.
– Да, это у вас плохо получилось, по-дружески говорю. Человек во всем вам помог, а вы его кинули. Кинуть главаря… Такого я еще не слышал.
– Монах ничего не знал.
– Это ты можешь ему сказать, – следователь-грузин имел в виду следователя-русского, хотя пальцем на него и не указал, – но зачем так говорить со мной? Я же с тобой по-дружески, вот и ты должен меня понять. Так не бывает, брат: человек вас наставил, а потом даже не сел в самолет. Почему за это только вы должны отвечать?!
– Монах ни о чем не знал, – повторил Гега, но так равнодушно, что стало ясно, что ему все равно, верит ли ему этот молодой грузинский следователь.
Душа и мысли Геги снова были у той стены, около входной двери, где были написаны два английских слова.
– Я для тебя говорю, подумай, – еще раз напутствовал заключенного молодой следователь и встал с места.
Заключенный очень обрадовался тому, что сегодняшний допрос закончился так быстро, потому что единственная ручка, которая могла связать Гегу и Тину, была уже у Геги.
Выходя из комнаты следователя, когда конвоир снова приказал повернуться лицом к стене, Гега успел спрятанной в рукаве ручкой приписать под текстом, там, где ему мерещился знак Тины, два слова – «were here…».
Возвращаясь в камеру в сопровождении охранника, Гега шел по длинному коридору и думал о том дне, когда его опять вызовут на допрос. Он хотел снова увидеть надпись на стене, надеялся, что появилось новое слово, если та фраза действительно была написана Тиной.
В ту ночь Гега был счастлив, вернее, он был в ожидании большого счастья и не мог заснуть, как и раньше, но теперь уже от радостного ожидания.
Уже на рассвете, когда он решил не думать о Тине и попытаться уснуть, он вспомнил своего следователя, но от этого стало лишь хуже – он никак не мог понять, почему ему заменили следователя, и, вообще, как могли доверить серьезное дело такому молодому и неопытному следователю. Может, это сделали специально? Чтобы следователь, почти ровесник заключенного, легче нашел с Гегой общий язык и быстрей его расколол? Но Геге нечего было сказать следователю – все действительно случилось именно так, как случилось. В ту ночь Гега думал и о том, что, возможно, в советской империи все действительно очень плохо работает, в том числе и следствие. Заснул он лишь на рассвете…
Братья
Фамилия у них была измененная, но произошло это по ошибке, в действительности грузины испокон века были Ибериели, а не Ивериели. Виной этой подмены стали новогреческий и русский языки. Но с делом это не связано. Больше всего среди заключенных страдал Паата, который вообще не отвечал на вопросы следователя, а если и отвечал, то парой слов, и очень общо. Паата чудом спасся от смерти: когда его вели по трапу, сотрудники КГБ открыли огонь, и спасла его скорость спецназовцев. Одетые в бронежилеты бойцы собственными телами прикрыли Пату – для них это было делом престижа, ведь они вели уже арестованного бандита в наручниках.
Паата Ивериели и в камере часто думал о том смертном приговоре, который власти, без суда и следствия, вынесли ему еще в аэропорту, а он попросту спасся от расстрела прямо на трапе самолета. Паата подозревал, что его хотели убить потому, что приняли за Каху – единственного оставшегося в живых из тех, кто с оружием в руках вошел в кабину пилотов и кто может знать нежелательную для властей правду. Думал Паата и о том, что обозленные кагебешники могли пытаться убить его там же, на трапе, ведь выпущенные из самолета пассажиры именно его описали как самого активного злоумышленника. Могла существовать и иная причина, но факт оставался фактом – уже в арестованного, безоружного Пату Ивериели, когда его выводили по трапу из самолета, стреляло несколько человек.
Если бы Паата точно знал, что его убивали из-за брата, может, он не переживал бы из-за тех пуль – братья безумно любили друг друга. Они даже отложили срок угона самолета и вообще бегства из Советского Союза на один год, потому что старший – Каха Ивериели, – категорически отказался покидать Союз без младшего, Пааты.
В отличие от Геги, с самого начала Паату допрашивал немолодой, опытный и известный следователь. Кто знает, в который уже раз он записывал совершенно ничего не значившие ответы.
Но в тот день, когда у Пааты совершенно неожиданно начались боли в животе, на допросе его встретил совсем другой, молодой следователь, который с очень доброжелательной улыбкой обратился к Паате и даже предложил ему сигарету.
Паата молча прикурил, молчание нарушил сам следователь.
– Мы из одного района.
– Я вас не помню.
– И не можешь помнить, вы с братом в Москве учились, а я во Владивостоке.
– Может, мы вместе в детсад ходили, – широко улыбнулся Паата.
– Мы из одного района, действительно могли в один и тот же садик ходить, я помню, в моей группе были какие-то братья.
– Я в садик не ходил, не любил суп с луком.
– А твой брат?
– Он тоже не ходил, пюре не любил.
– Я его видел, но про пюре он не говорил.
– И часто видите моего брата?
– Когда хочу. Если по делу нужно.
– Как он?
– Для арестанта неплохо: я на него обычно обращаю больше внимания. Ведь мы из одного района, ты же понимаешь.
– Он тоже в этом здании?
– Говорю же, с ним все в порядке.
В действительности Паата сам не знал, в каком здании находился, но подозревал, что до суда его поместили в тюрьму КГБ вместе с другими политзаключенными, а это здание находилось на проспекте Руставели, за старой почтой. Снаружи ничего не было заметно: при коммунистах камеры располагались не в здании, а в подземных лабиринтах.
Соседнее здание почты-телеграфа красивым фасадом выходило прямо на проспект, и когда Паата проходил мимо, он всегда останавливался у стены, на которой все еще были видны следы пуль: несмотря на то, что после 9 марта 1956 года прошло уже столько лет. Именно здесь расстреляли безоружных грузинских студентов.
– Когда ты его еще увидишь? – спросил Паата следователя, хотя и не надеялся на правдивый ответ.
– Хочешь что-нибудь передать?
– А передашь?
– Что хочешь, то и передам.
– Скажи, что со мной все в порядке, больше ничего.
– Ничего?
– Ничего.
– Не стесняйся, если хочешь что-нибудь сказать, я передам. Все скажу, что поручишь.
– Больше ничего, я же сказал.
– Если хочешь что-нибудь сказать брату до суда, или предупредить… Ну ты понимаешь, о чем я. По-дружески советую, брат.
– Передай то, что я сказал, больше ничего.
