После смерти Ауры я в какой-то мере унаследовал ее чувствительность к трагическим событиям. Обычно я не трясся и не рыдал, как она, но мне становилось плохо. Однажды вечером в Мехико я отправился на выставку, посвященную сороковой годовщине расстрела студенческой демонстрации в Тлателолько, после чего прошел несколько кварталов до места, где все это случилось. С одной стороны закатанной в бетон и утопленной ниже уровня улиц площади просматривался обветшалый жилой комплекс, малоэтажный архитектурный родственник Кошмарных башен; другая упиралась в археологический раскоп — руины Тлателолько: предположительно, здесь пять веков назад испанские конкистадоры оставили разлагаться в окрестных каналах и среди разбитых пушечными ядрами валунов сорок тысяч изувеченных тел туземных воинов. В день резни 1968-го солдаты крадучись пересекли раскопки и заняли позиции на самом их краю, и оттуда расстреляли людей на площади, в основном протестующих студентов, но также детей из соседних домов и других случайных прохожих. В день, когда я стоял там, где скрывались солдаты, площадь была почти пуста: немного рассыпанного мусора, тихо играющие дети, как будто все, кто жил неподалеку, решили в унисон замолчать, выключить радио и телевизоры, чтобы услышать нечто, надвигающееся на них. Мостовая была темно-серой, небо над ней чуть светлее, влажный тепловатый воздух словно дышал, а набрякшие дождевые облака походили на призраков солдат, снова готовящихся убивать. Даже криво нарисованные мелом классики казались зловещими, будто под ними был потайной ход. Я думал об Ауре и о том, что это место могло бы послужить пусковым механизмом ее страха. Смерть пряталась в каждом движении света и тени, носилась в воздухе, гоняла ошметки мусора по площади. Смерть, победившая жизнь, готовая с завыванием банши[14]соткаться из воздуха или молча спуститься к играющим на площади детям, или окутать весь мир.
Вероятно, в тот день я испытал лишь жалкое подобие того ужаса, о котором говорила Аура в японском ресторане. Тот разговор заставил меня лучше понять, насколько глубока связь Ауры с матерью, словно нечто спрятано в стальном сейфе на расстоянии двенадцати этажей под землей и только двое знают секретный код. Обязан ли я был в связи с этим разделить некоторые из чувств, испытываемых Аурой к матери, эту смесь жалости, восхищения и благодарного почитания? Что ж, я разделял. По меньшей мере частично. Для меня подобная степень интимности и доверия была внове: от меня требовалось всеобъемлющее внимание и одновременно концентрация на деталях, дабы не упустить ничего из жизни Ауры, ее прошлого и настоящего; я должен был постараться понять все, что Аура готова была мне доверить: предугадывать ее желания и защищать, быть всегда наготове. Верьте или нет, любовь была внове для меня. Как умудрился я дожить почти до пятого десятка, так ни разу и не познав, не почувствовав всего этого? Спустя чуть больше года после смерти Ауры я впадаю в панику от одной мысли, что теряю или уже утратил способность заботиться о ком-либо так, как того требует любовь.
9
У Хуаниты остался прах Ауры. У меня ее дневники. Она не подпускала меня к праху, а я ее к дневникам. Я не решался выносить их из дома и целыми днями рылся в текстах, сидя за столом, выписывая предложения и абзацы. Дневники ее детства порой сбивали с толку: пробуждаемая ими любовь отличалась от той, что я испытывал, была скорее отеческой. Возможно, это было заблуждением. Никогда не имевший детей, откуда я мог знать, что думают или чувствуют родители?
Я выписывал фразы вроде этой:
Нас называют bichitos!
— это запись, вероятно, из самого первого ее дневника, на нежно-голубой обложке которого красуются крошечная овечка и Малышка Бо-Пип из одноименного детского стишка. Bichitos — «букашками» — дядя Леопольдо называл стайку ребятишек в пижамах — своих троих детей, Ауру и новую девочку, — возившихся в его обнесенном забором дворе. Я представил, как Леопольдо наблюдает за ними: в руке обернутый салфеткой стакан бренди с содовой, тонкие, саркастические губы, обрамленные усами и козлиной бородкой, лицо по-родительски строгое и смущенное одновременно. Почему все это делало шестилетнюю Ауру такой счастливой? Потому что и впрямь забавно, когда с таким строгим лицом собственных детей и племянницу называют «букашками». Еще ей нравилось чувствовать себя одной семьей с кузенами. Аура с матерью уже около года жили в Кошмарных башнях, а Леопольдо жил неподалеку в Койоакане с женой, детьми и прислугой в отреставрированном доме в колониальном стиле, с желтыми оштукатуренными стенами и кладкой черного вулканического камня. Аура часто виделась с кузенами. Но когда Леопольдо развелся с женой, дети остались с ней и ее новым богатым мужем, и с тех пор Аура практически с ними не встречалась. (Кузены не появились на нашей свадьбе, и только один был на ее похоронах.)
В тот вечер во дворе играла новая девочка, Катя, высокая и симпатичная. Она держалась в стороне, словно не знала, как играть в салки, пока кузен Ауры Рафа за руку не втянул ее в игру, и тут уже никому было за ней не угнаться, она носилась по двору, как перепуганный олень. Отец Кати Родриго был высоким, жилистым мужчиной с прямой осанкой, черными волосами до плеч и острым взглядом миндалевидных глаз. Его медного оттенка кожа была темнее, чем у дочери; кожа Хуаниты была светлее, чем у Ауры. Хуанита и Родриго спустились в сад, чтобы пожелать всем спокойной ночи, и вместе куда-то ушли, а чуть позже «букашек» уложили спать. Утром, пока все завтракали и смотрели телевизор, Аура с нетерпением ждала возвращения матери, а Катя — отца. Наконец, около полудня они объявились.
Мама и Родриго были в той же одежде, что и вчера вечером!
— записала Аура в дневнике. Вскоре после этого Родриго и Катя переехали в их тесную квартирку в Кошмарных башнях. С этого момента Аура должна была называть Родриго папой, Катя Хуаниту мамой, а девочки с тех пор считались сестрами. Но кто была Катина мама и где она? Ее звали Иоланда, и она жила рядом с «Миром Уолта Диснея» в Орландо, штат Флорида. Никого не предупредив, Иоланда сбежала от мужа и дочери. Похоже, другого мужчины у нее тоже не было. Почему она так поступила? Потому что гналась за своей мечтой. А мечтала она начать новую жизнь в Орландо, в США. Маленькая Катя бывала в Орландо всего три или четыре раза, на каникулах. Время шло, и Катя с матерью все сильнее отдалялись друг от друга, пока совсем не потеряли связь, они даже не звонили друг другу в день рождения. Иоланда работала официанткой в кафе, там она занялась самообразованием в сфере «элитного ресторанного бизнеса». В конце концов она стала сомелье. Американское гражданство Иоланда, разумеется, тоже получила. Семья узнала об этом, когда журнал под названием «Гуд Лайф Орландо» опубликовал о ней статью, которую она переслала родственникам Родриго в Мак-Аллен, штат Техас. Но те, кого она бросила, ничего не знали о ее личной жизни. В статье не было упоминания ни о бывшем, ни о нынешнем муже.
Родриго и Иоланда были родом из Кульякана, с сурового, душного, иссушенного севера. Он уехал в Мехико, учился на социологическом факультете и блестяще выступал за университетскую сборную по бейсболу в качестве питчера и полевого игрока. Несмотря на серьезное увлечение спортом, студенческая жизнь и дух времени превратили Родриго в хиппи, левака, манифестанта и яростного политического активиста. Он клялся найти такую работу, благодаря которой сможет изменить жизнь бедняков. Но вскоре после окончания университета у него появились жена и ребенок, неизбежные расходы, так что пришлось устроиться в строительную компанию дяди. Спустя еще несколько лет у него не стало жены, но все еще оставалась дочь.
