Повисла неловкая пауза. Роот почувствовал, что голоден, и подумал, почему ему, во имя всего святого, ничего не предлагают.
– Его отпускали на волю?
– Он никогда не просился, – объяснил Бортсма. – А мы никого не принуждаем.
Роот кивнул. О чем бы еще спросить?
– Значит, у вас нет никаких подозрений… – сказал он задумчиво, – никаких идей, кто бы мог желать ему смерти?
– А у вас есть? – спросил куратор.
– Нет, – признался Роот.
– И у нас нет, – сказал директор. – Ни малейшей догадки. Здесь он вообще ни с кем не общался. Ни по-хорошему, ни по-плохому… Видно, кто-то его поджидал.
Роот вздохнул:
– Видимо, так. – И на некоторое время замолчал. – Кстати, та женщина. Которая его навещала… в позапрошлом году… или когда там это было… Кто она?
Бортсма, посмотрев на куратора, сказал:
– Я не знаю.
– И я не знаю, – добавил куратор. – Надо посмотреть в журналах, если интересно.
– Почему бы нет? – согласился Роот.
Две сотрудницы архива довольно долго искали нужную запись, но в конце концов им удалось ее найти.
5 июня 1992 года. Пятница.
Анна Шмидт.
– Адрес? – спросил Роот.
– У нас его нет, – ответила та, что постарше. – Адрес не требуется.
– Только имя?
– Да.
Роот вздохнул:
– Как она выглядела?
Обе пожали плечами:
– Спросите об этом у охранников.
– Можно узнать, кто в тот день дежурил и кто мог ее видеть?
– Конечно.
Это тоже оказалось небыстро. Но Роот хотя бы успел заглянуть в столовую и купить пару бутербродов с сыром, пока они искали нужные фамилии.
– Вы Еммелин Вайгерс?
– Да.
– Вы дежурили пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года?
– Да, наверное.
– В тот день навестили Леопольда Верхавена. То есть это довольно-таки необычно.
– Да.
– Вы это помните?
– Да, хорошо помню.
– Но прошло почти два года.
– Я помню, потому что навестили именно его. Мы даже говорили об этом. Он был немного… особенный, вы, наверное, слышали.
– Его не навещали?
– Никогда.
– Вы можете описать посетительницу?
– Боюсь, что не очень хорошо. Не помню точно. Довольно пожилая, во всяком случае. Около шестидесяти, наверное… болезненного вида. Она была с клюкой.
– Вы бы ее узнали?
Она немного подумала:
– Нет, не думаю. Нет.
– Сколько они разговаривали?
– Точно не помню. Пятнадцать – двадцать минут, если не ошибаюсь. Не все время, это точно.
– Все время?
– Разрешается полчаса по правилам.
– Не было ли чего-то особенного, чтобы вам вспомнилось, когда вы об этом думаете? Какой-нибудь детали или чего-то еще?
Она подумала секунд десять.
– Нет, – сказала она наконец. – Ничего.
Роот поблагодарил и вышел.
Еще полчаса у него ушло на то, чтобы выйти из учреждения и добраться до дома номер четыре по аллее Раутенс в самом городке Ульменталь. Он припарковался у белого домика. Собрался с мыслями, вышел из машины и направился к выложенным камнем воротам. Позвонил.
– Да?
– Господин Шервуз?
– Да.
– Меня зовут Роот. Криминальный инспектор Роот. Я звонил вам.
– Входите. Или вы предпочитаете посидеть в саду? Погода сегодня хорошая.
– Да, с удовольствием.
– Красиво, когда цветут каштаны, – заметил Шервуз, наливая в два больших бокала пиво.
– Да, – согласился Роот. – Очень.
Они выпили.
– Что там насчет Верхавена?
– Вы дежурили, несли внешнюю вахту, как это называется, пятого июня тысяча девятьсот девяносто второго года. В тот день Верхавена навестила женщина. Конечно, прошло два года, но все же, может быть, вы ее помните?
Шервуз сделал еще глоток:
– Я именно об этом и подумал, когда вы позвонили. Она приехала на такси. Довольно пожилая. С трудом передвигалась… опиралась на костыли или на один костыль. Господи, это то, что мне запомнилось. Я могу ошибаться… вдруг это совсем другой человек?
– Почему вы вообще ее запомнили?
– Конечно потому, что она шла к нему.
– Вот как. Вы ее раньше не видели?
– Нет.
– Не обратили внимания на что-нибудь еще?
– Нет… не думаю.
– Вы видели, как она уезжала?
– Нет, должно быть, я сменился. По крайней мере, я не помню.
– Вы бы ее узнали?
– Нет, точно не узнал бы.
Прошло несколько секунд. Потом Шервуз спросил с плохо скрываемым любопытством в голосе:
– Что он наделал?
– Ничего. Он мертв.
Ужин в привокзальном ресторане не вызвал у Роота одобрения, и, когда он наконец снова сел за руль, уже начало смеркаться.
«Да, сегодня от меня было много пользы, – подумал он. – Ну просто колоссально много».
И когда он начал считать, сколько денег налогоплательщиков он потратил и сколько еще их будет потрачено в будущем на это сомнительное расследование, то заметил, что злится.
Особенно при мысли, в какую сумму Леопольд Верхавен уже обошелся государственному бюджету. За всю свою жизнь.
Убил двух женщин. Его ловили, два раза судили на очень громких процессах, а потом держали в тюрьме почти четверть века. А теперь нашелся кто-то, кто поставил на этом точку.
Не лучше ли было бы, если бы полиция сразу сделала то же самое?
Поставили бы точку. Или нарисовали прочерк и притворились, что никогда не находили расчлененного трупа в ковре. Кому нужно тратить столько сил, чтобы найти убийцу, который по какой-то необъяснимой причине решил прервать эту одинокую преступную жизнь?
Черт возьми, кого волнует то, что Верхавен мертв?
Есть хоть один такой человек? Кроме того, кто его убил, конечно.
Роот в этом сомневался.
Но где-то глубоко таились и другие мысли, возможно, что-то, почерпнутое им из Устава криминальной полиции, он точно не помнил, ведь они были смутны. Но их суть можно было выразить одной из формулировок Ван Вейтерена:
