Книга Гебдомерос - Джорджо де Кирико

В тот вечер Гебдомерос вернулся домой в смятении. Ни один из тех принципов, что представлялся ему незыблемым, как заповеди, высеченные на скрижалях Моисея, больше не имел для него абсолютной ценности. Вместо этого нагромождения правил и условностей, которые теснили друг друга, как овцы с баранами в загоне для скота, ожидающие рокового часа бойни, он увидел две символические фигуры – Сострадание и Труд, взявшись за руки, удалялись за горизонт, они становились все меньше и меньше, а затем и вовсе исчезли вдалеке. Но, великий Боже, как все было запутано! Вверх бесконечной чередой возносились чарующие языки необжигающего пламени; тревожные пузыри, линии, проведенные с тем мастерством, о котором даже память давно утрачена, тишайшие волны, упорные и ритмичные, все поднимались и поднимались к потолку его комнаты. Все это уходило в спирали, в регулярные зигзаги, или же медленно и планомерно превращалось в дисциплинированную шеренгу штрихов, образующих с потолком образцовые перпендикуляры. В сознании Гебдомероса роились идеи, как следует учреждать, воссоздавать, возрождать; как можно разрушить и переделать порожденные человеческим невежеством законы и не совершить при этом еще большей ошибки, поддавшись влиянию тех эмоций, что были самыми сильными из пережитых до сих пор, но подчас превышавшими твои умственные способности. Словно толпа на улице, эти идеи теснились в уме Гебдомероса; иной раз ему случалось досадовать па действительность, поскольку та не использовала известные ему возможности. Но кто из сторонников той или иной идеи хотя бы раз и жизни не отказался от нее и, встретив на пути другую, новую, и убедившись в том, что она более соблазнительна, чем первая, не устремился бы вслед за ней?

По опыту Гебдомерос знал, что разрушающая его в данный момент изнутри душевная лихорадка не продлится дольше, чем все прочие, пережитые им прежде. Но так как он предполагал, что все это в один прекрасный день вернется, в тот вечер он воздержался от мыслей, выходящих за пределы допустимого.

Тем не менее он прекрасно понимал, каково происхождение этого беспокойства, этой внутренней борьбы. На сельских дворах лежали покрытые ржавчиной косы и лопаты, рядом с ними устремляли в небо свои лемеха перевернутые плуги. Опустошив последний графин вина, зевали, потягиваясь до ломоты в костях, ленивые разбойники. Трудом ты спасаешь себя и спасаешь других; ликторы и прокураторы, атлетические торсы которых увешаны были знаками отличия, свидетельствующими об их неограниченных полномочиях, мелом написали эти слова на дверях своих домов; случилось это однажды ночью, когда все спало и над округой нависло тяжелое молчание; облака стелились так угрожающе низко, что даже насекомые, среди трав и растений обычно издающие тысячи микрошумов, той ночью молчали. Твоя жизнь – это твоя жизнь! Ступай и действуй; и ни Божий, ни человеческий суд не вправе будут тебя упрекнуть, если суровую и торжественную музыку, сопровождающую тебя в решении трудной задачи, дополнит песня, песня звонкая и бесконечно нежная. Кроме того, это не может не укрепить твой характер и не выявить твои исключительные достоинства; как плодоносное дерево, они с каждым годом набирают силу и, принося плоды, освящают таким образом твое право существовать и следовать по этой земле в ногу со своими современниками. Разве все мы не братья, не друзья и товарищи? Разве мы не путешественники, гребущие в одной лодке вдоль берега, хоть медленно, но все же меняющего свой засушливый, каменистый, негостеприимный ландшафт на вид более приятный и приветливый? Гебдомерос предчувствовал и пертурбации, несущие новые радости, и состояния стабильности, дающие человеку возможность еще на земле, при жизни предвкушать радости небесные; он предчувствовал их, как предвидел начало войны, а затем ее окончание, как предвидел все прочие горести и радости этого безумного, беспокойного человеческого племени.

«Попытайся быть веселым и добрым!» Этими словами Гебдомерос имел привычку приветствовать своих близких, которые бросили его, предварительно злоупотребив его доверием и обобрав до нитки. Но вот теперь и он почувствовал себя спокойнее; он все еще мечтал, да, все еще гнался за своими безумными химерами, но делал это иначе, по-любительски, без неистовства, без истерик, без безрассудной, псевдогероической решимости. Кое-что он создал. Разумеется, труд его не был титаническим, одним из тех, что своим возвышенным характером и мощью вызывает уважение даже у скептиков и заставляет грядущие поколения преклоняться перед созданием. Но в конце концов, это кое-что собой представляло. Он не терял времени попусту; в углах комнаты в ту пору всегда была чистота, пустые консервные банки в успокаивающей симметрии выстраивались в шкафах и на комодах, росло число книг, было набросано немало картин, и кое-что из них почти завершено. Но наступило время отдохнуть; Гебдомерос почувствовал, как сладкий сон сковывает его; он с усилием попытался приподнять веки, но сон овладевал им все сильнее и сильнее; тогда он разделся и лег, вытянувшись на прохладной, чистой простыне, зевнул, издав сочную гамму убывающих звуков, а затем, повернувшись на левый бок, уснул сном праведника.

Спокойный сон праведника! Но кто в действительности вправе считать себя праведником? «В искусстве священна любая вещь» – так иногда думают люди. Но по сути, это не что иное, как уловка, болтовня, защитный прием, чтобы успокоить свою совесть, не мучить себя ее угрызениями, не испытывать на себе тяжести пристальных взглядов тех, кто, справедливо ли, нет ли, выступает в роли вашего судьи, если не палача. И тогда, подумал Гебдомерос, остается лишь укрыться где-либо поблизости. Он знал таких людей, что мнили себя героями до тех пор, пока вокруг них царили тишина и покой, но перед лицом опасности они отступали и объединялись в колонии, подлинные сообщества взаимопомощи. Здесь они признавали друг друга по едва заметному следу, тому следу, что только и сумели оставить благодаря своему дарованию, а точнее сказать, изворотливости. «Ты здесь, а значит, ты мой брат и мой сообщник; мы в одинаковой ситуации, мы можем спокойно, скрестив руки на груди и заложив ладони под мышки, прогуливаться вдоль берега моря, мимо дорогих гостиниц; мы надежным образом защищены от тех многочисленных опасностей, о которых обычный человек – отец семейства, заросший щетиной, носящий очки, вечно заваленный работой трудяга, тот, кого все те прекрасные женщины, что пудрят носики, глядясь в ветровые стекла роскошных автомобилей, провожают презрительными взглядами, когда он, взлохмаченный и потный, в пыльных башмаках, с небольшой сумкой или портфелем из дерматина бежит на поезд по перрону, – не имеет ни малейшего понятия». Так рассуждали те, кого Гебдомерос знал много лет, но сердечные отношения с этими людьми у него никогда не складывались, поскольку они не вызывали у него уважения. А там между тем было заключено перемирие. Наконец! Наконец одни! Города, где разыгрывался приводящий в уныние спектакль с изданием законов, заслонила огромная гора, высокая, черная, вздувшаяся, как выброшенная на берег гигантская амфибия. Однако не все рисовалось в розовом цвете и в сельском краю, Гебдомерос понимал это и был всегда настороже; сладостные картины, эти природные ландшафты, казалось созданные неким чарующим божеством в восторженном расположении духа, всегда вызывали у него относительное доверие. Рельеф местности был таким неровным, что, идя по горам, необходимо было демонстрировать подлинные чудеса акробатики; над мрачным глубоким морем, словно перпендикуляры, возвышались отвесные скалы. Следуя вдоль высохшего русла реки, иной раз приходилось динамитом взрывать каменные глыбы на берегу, чтобы освободить проход. Воды в реке не было; но Гебдомерос имел обыкновение огибать скалы и в таких случаях шел служившими пляжами участками морского побережья, рискуя быть застигнутым приливом; такое, впрочем, и случилось однажды. Но он мирился с трудностями; преодолевать их, собственно, не составляло труда, предаваясь философским размышлениям относительно различных проблем, особым образом волнующих его в разгар лета. «Приняв во внимание, что наша цивилизация приобретает все более материалистическую и прагматическую ориентацию, – говорил он своим друзьям, не прекращая ритмично шагать, – отнюдь не парадоксальным представляется такое социальное устройство, при котором человек, живущий только ради удовлетворения духовных потребностей, не будет иметь права претендовать на место под солнцем. Писатель, рыбак, мечтатель, поэт, метафизик, провидец и прорицатель, человек пытливый, умеющий выносить суждения и разгадывать тайны, искатель и селекционер новых песен и первоклассных полотен, как и все им подобные, станут персонажами-анахронизмами, обреченными, подобно ихтиозавру или мамонту, исчезнуть с лица земли. Наше достоинство состоит в том, что мы существа мыслящие и деятельные; и хотя до сих пор, дорогие друзья, только вы, несмотря ни на что, и в состоянии были понимать меня, я говорю вам, что вы по своим достоинствам еще не можете встать в один ряд с созидателями, и вы прекрасно знаете, кого я имею в виду, тем более когда те творят, руководствуясь чувством любви или поддавшись соблазну фантазии. По мнению большинства, наиболее высокой оценки заслуживает тот случай, когда на сцену выходит самая малая часть человеческого рода, та, что может уместиться на борту барки, возможно даже шлюпки, чтобы плыть вдоль узких берегов строго по течению. Но вы знаете, и знаете это не хуже меня, что человеческие существа с трудом способны отказаться от своих предрассудков и мелочей, и для многих это является основной причиной их несчастий в этой жизни. Урок, преподанный опасностью, не приносит плодов. Эти люди, освободившись от черной каторги, где они долгие годы искупали вину за то, в чем повинны были лишь наполовину, едва увидев белый свет, отправляются по своим берлогам стирать пыль со своих ружей и приводить в готовность свои мечи и кинжалы, аккуратно разложив их под солнцем на отшлифованных речной водой камнях.