Где он вообще-то находится? Зал понемногу освобождается.
Рядом с ним стоит Габи с тремя кавалерами. Ее рука лежит на его волосах.
– Как мило, что ты остался, – говорит она. – Но сейчас отправляйся спать.
– А ты? – спрашивает Макс.
– Я скоро приду, – говорит она.
Он просыпается от легкого шороха. Дверь открылась? Разве господин Бенедетти не рассказывал ему, что в этом доме живут привидения? Вон – кто-то стоит возле кровати. Стоит какое-то время, потом поворачивается и уплывает из комнаты. Его глаза, привыкшие к темноте, различили даже плечо, очень бледное плечо. А потом дверь защелкнулась на замок.
Он лежит не двигаясь. Постель рядом с ним пуста. Его сердце опять начинает стучать. Сейчас оно стучит глухо и тяжело, как шаги постового, который ходит взад и вперед, взад и вперед. Не зажигая света, Макс встает, идет мимо ванной комнаты к двери в коридор, нажимает на ручку, выскальзывает наружу. Коридор мерцает в полной пустоте. Зеленые стены тянутся бесконечно, как в больнице. Ни души.
Он прислушивается.
Это шум ветра. Это стук его сердца. А это что-то совсем другое.
Он слышит приглушенные звуки, откуда-то издалека. Вдруг все прекратилось. Но он ведь слышал и идет сейчас по пустому коридору в том направлении. Вот уже ближе. Его сердце начинает громко стучать, почти заглушая звуки стенаний, сначала протяжных, потом переходящих в короткие, отрывистые и захлебывающиеся звуки. Это ребенок, он плачет ночью. Ребенка он сегодня не видел и точно знает, что это не ребенок. Потому что единственный ребенок в отеле – это он сам. Он подходит все ближе и ближе. Вот здесь, где только что умолк последний звук, он останавливается. Ждет, затаив дыхание. Вот снова начинается. Для него это чуждые звуки, но он знает, что это такое. До него доносятся всхлипывания, из-за этой двери. Но там никто не плачет и не рыдает.
Голова Макса сейчас разорвется – надо сделать вдох и немного подышать. Но его зубы стучат, как в лихорадке.
Он закусывает губу, но сердце от этого не затихает, а за дверью становится еще громче, там будто утрамбовывают землю, вот еще вскрики и стоны. Приложив ухо к двери, он хочет знать все точно. Что там такое, кто так тяжело дышит, хрипит и стонет? Но нет, теперь там что-то ухает, кто-то вколачивает, вбивая тупо и равномерно в одно место. И голос слышится только один, он всхлипывает все отрывистее, все чаще, все энергичнее. А потом вдруг вскрикивает один раз, вздыхает, еще немного щебечет и замолкает. Макс приклеился ухом к двери. Больше ничего. Совсем ничего. Пока наконец не откашливается мужской голос. А потом начинает говорить – басит глухо, медленно, сухо. Нельзя понять ни единого слова. Говорит только один этот голос, словно читает или ведет урок в школе. Голос делает паузы, один раз даже засмеялся. В ответ никакого смеха. Иначе Макс бы услышал.
– Непременно, – говорит низкий мужской голос теперь совсем рядом с его ухом. – Непременно. Ты еще молодая.
Макс отскакивает от двери, раздается треск. У него в ухе или в двери? Менторский голос продолжает невозмутимо говорить дальше, без остановки, удаляясь от двери. Макс смотрит на дверь.
Номер 303 – шевелит он беззвучно губами и говорит себе еще раз: три ноль три, когда бежит по лестнице вниз, и с каждым пролетом говорит все громче и громче. Наконец он стоит внизу, в темном вестибюле отеля. Стойка безлюдна, на ней – телефон. Макс снимает трубку, набирает цифры 303, звонки начинают раздаваться еще до того, как он набрал номер целиком. Три звонка, потом трубку снимают.
– Pronto?[27]– говорит мужской голос.
Макс набирает в грудь воздуха. Потом говорит приглушенным голосом, прикрыв рот ладошкой.
– Polizia. Attenzione. Polizia![28]– И кладет трубку.
Потом он садится и выжидает. Часы на стойке показывают без четверти три. Стрелки сойдутся на трех, когда он вернется в номер.
Его мать стоит посреди комнаты в вечернем платье, когда он открывает дверь. Ночник освещает одно ее плечо и двойную кровать, где только на одной половине смято постельное белье.
Дождь за окном шумит спокойно и размеренно.
– Где ты был? – спрашивает она.
– Я? – говорит он. – Ненадолго внизу. Никак не мог заснуть.
Она смотрит на него.
– Макс, – говорит она через какое-то время, – ты отвратительное существо.
– Пить хочу, – отвечает он и тут же открывает дверцу мини-бара.
Там стоит целый ряд маленьких бутылочек. Он берет сок, черносмородинный, продавливает крышку, переворачивает два стакана краями вверх. Один стакан наполняет наполовину, остальное выливает в другой. В обоих стаканах налито поровну.
Один из них он подает матери.
– Спасибо, – говорит она спустя некоторое время. – Спасибо, Макс.
Она не притронулась к соку, так и сидит со стаканом в руке, а он уже снова улегся в постель и закрыл глаза.
– Даже телевизора и того нет, – говорит он. – Не отель, а просто супер! Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, Макс, – говорит она. И тут он слышит, как она пьет, бесшумно, насколько это возможно, но он все равно слышит.
Каждый ее глоток.
«Совершенно твоего мнения»
Когда мы взлетели в Штутгарте, взяв курс на Цюрих, и поднялись на заданную высоту, мы попали в шторм. Стояло полнолуние, и ночью было светлее, чем днем: снежные горы невозмутимо двигались нам навстречу, молчание земли в глубине под нами было безграничным, только кабина самолета прыгала по ухабам, как гондола по волнам. И пока я смотрел, как подрагивают крылья, и слушал, как блюет сзади меня министр, мне казалось, что мир за иллюминатором застыл в неподвижности, и я прислонился лбом к стеклу из плексигласа.
Наконец-то, дорогой Ферди, я собрался с духом, чтобы поблагодарить тебя за твои последние четыре письма. Я был занят, и занят, собственно, тем, чтобы взглянуть своей безработице в глаза. По здешним понятиям, я катастрофически низко пал. Дело в том, что в течение нескольких месяцев я жил как очень ответственное лицо – тренер и телохранитель министра (отвечающий за спорт и за безопасность его семьи), жил, что называется, выше своих возможностей.
Тем самым ты впервые узнаешь, что за место работы у меня было. Это должно было оставаться тайной, потому что как телохранитель при государственном лице я подчинялся «особым силовым структурам». У службистов есть что-то общее с заключенными. О чем ты, вероятно, тоже думал, читая мои письма, пока я продолжал в них заниматься своим хобби, то есть спортом. Представлял себе, как я отчаянно тренируюсь в захватах и бросках в греко-римской борьбе, словно от этого зависит моя жизнь.
