Потом мы сидели в кухне на стульях, выкрашенных зеленой краской, и пили кофе с сухим молоком. Огромные булочки с корицей казались совсем свежими: мы разогрели их в микроволновке. За окном понемногу темнело.
Пальцами ног мы искали друг друга под столом. Сумерки сгущались.
За окном промелькнул чей-то силуэт.
Я мгновенно выпрямилась, одновременно поперхнувшись кофе. Из-за кашля я не могла вымолвить ни единого слова, но показала рукой на уходящего вглубь леса ссутулившегося мужчину.
— Не волнуйся, — сказал Ругер, гладя меня по спине. — Он не видит нас. И ничего он нам не сделает. Он часто проходит мимо с мешком в руках.
Я сделала глубокий вдох.
Ругер поставил свою чашку на стол, не сводя с меня глаз.
— Это мой папа, — произнесла я, ничуть не сомневаясь в том, что это правда.
Ругер присвистнул, взял в руки чашку и сделал медленный, задумчивый глоток.
Мы вымыли посуду и заперли за собой дверь. Я чувствовала, что теперь пора возвращаться домой.
Но я покачала головой.
— Не сейчас. Но скоро.
Он, конечно же, все понял. Что некоторые вещи должны оставаться в кругу семьи. Например, то, что папа неизвестно зачем бродит по лесу с мешком в руках. И не только сегодня: Ругер много раз видел, как он проходил мимо.
Я была совсем сбита с толку. Что за секреты у моего папы?
Мясной рулет
Папа сделал вид, что ничего не понимает.
— Сегодня? В каком часу примерно?
— Около четырех.
— Это невозможно. Ты видела кого-то, похожего на меня. В сумерках легко обознаться.
— Но это был ты, — настаивала я. — Я узнала твой мешок.
Папа улыбнулся, качая головой. Его поведение не вызывало подозрений.
— Можно задать тебе один вопрос? — поинтересовался он, глядя мне прямо в глаза. — Что ты делала в этом парке?
— Я часто там бываю.
Наверное, прозвучало это немного агрессивно, и папа сник. Он осторожно положил руку мне на плечо.
— Расскажи мне все, Элли!
— Что? Что я должна рассказать?
— Где ты была ночью?
— Сначала у Лу, потом у Ругера.
Папа открыл рот, но я опередила его вопрос.
— Не беспокойся, мы предохраняемся. Ты же это хотел спросить? Пользуемся ли мы презервативами? Ведь ты не собирался спросить, люблю ли я его? Родителей не интересуют чувства. Лишь бы дети пользовались презервативами, а остальное неважно, так?
Он улыбнулся.
— Ну конечно, я хочу узнать больше. Ты любишь его?
— Да. Думаю, да.
Казалось, он был рад слышать это.
Затем мы услышали, как мама поворачивает ключ в замке, и папа замер.
— Это был я, — быстро шепнул он. — Я обещал Гитте найти тебя и привести домой.
— Если хочешь, я могу сказать, что ты меня и нашел И привел домой.
Он бросил на меня благодарный взгляд.
Странный получился вечер. Вообще-то я хотела показать, как я счастлива, рассказать о Ругере, о его веснушках, зеленых глазах и обо всем, что мне казалось в нем удивительным и необычным. Но таковы, видно, законы природы: родителям о подобных вещах не рассказывают.
Тем не менее, когда мама опустилась на колени перед стиральной машиной, я присела рядом с ней.
— Расскажи, как ты познакомилась с папой! Ну, пожалуйста!
Она посмотрела на меня и улыбнулась.
— Ты хочешь узнать о нашей первой встрече, когда я решила, что он полный недотепа? Или о том, как мы встретились четыре года спустя, и я решила, что не такой уж он и недотепа?
— Расскажи и о том, и о другом!
— Впервые мы встретились в церковном лагере перед конфирмацией[2], где-то в Смоланде[3]. Нам было лет по четырнадцать. Нет, не стоит и рассказывать…
Запихивая белье в стиральную машину, она все же не могла удержаться от смеха, и, в конце концов, села, прислонившись к стене. Глядя на маму, я без труда могла представить себе ее четырнадцатилетнюю. Наверное, только щеки были круглее.
— Однажды мы решили искупаться в полночь. Голышом. Мальчишки должны были выбраться из своего корпуса, мы — из своего. Никто, конечно, не должен был нас видеть: мы были уверены, что купаться голышом запрещено. А ведь гораздо интереснее делать то, за что могут наказать.
Вид у нее стал мечтательный, она перестала хихикать.
— Был прекрасный августовский вечер, луна висела большая и желтая. Девчонки завернулись в простыни и спустились по пожарной лестнице. Затем мы прокрались к корпусу, где жили мальчики, и увидели, как они вылезают через окно. Хотя им пришлось труднее. Сначала нужно было перебраться через перила балкона, а потом — съехать по водосточной трубе.
— И папа тоже спускался? — нетерпеливо спросила я. — Он тоже съезжал по водосточной трубе ночью, обмотавшись простыней?
— Конечно, — кивнула она и снова засмеялась, даже закашлялась от смеха. — Дело и было в простыне. Она зацепилась за какую-то неровность на стыке двух жестяных листов, и он повис, беспомощно болтаясь в воздухе и пытаясь отцепиться.
Она закрыла лицо руками, плача от смеха, и слезы просачивались сквозь пальцы.
— Простыня зацепилась за трубу, но выпутаться ему удалось: он выкатился из простыни, как мясной рулет, и шмякнулся вниз!
— Он ударился? — спросила я, не понимая, что во всем этом смешного.
— Ты бы видела его, когда он обнаружил, что стоит совсем голый, а мы таращимся на него во все глаза! В конце концов, он побежал к реке и первым бросился в воду. Надо же ему было где-то спрятаться.
— Какой смелый, — сказала я.
— Может быть, — ответила мама. — Но нам это не привело в голову. Той ночью ему и дали прозвище Рулет.
— Дураки…
Она кивнула.
— Непонятно только, почему он потом влюбился в меня. После таких приключений…
Я ждала, когда она продолжит рассказ о том, как Рулет стал моим папой, но ей, видно, требовалось время для размышлений. Она утрамбовала белье в стиральной машине, насыпала порошка и только после этого заговорила снова:
— Это было летом, после окончания школы. Мы не виделись, пока учились в старших классах, но, устроившись на пару месяцев поработать, я в первый же день встретила его. Мы оба сортировали почту, в одну смену. Каждый день приходилось ехать в Йевле и, выполнив работу, возвращаться в Стокгольм первым утренним поездом. Во время этих путешествий мы и разговорились друг с другом.
