— Мне сорок пять лет, Пашка, а спроси, что я в жизни видел, что я испытал хорошего? Взять тех же женщин… Ну и что мне выпадало? Так, обсевки одни, поскребыши… Хотя нет, Пашка, вру! Была у меня одна. Была, Паша, у меня, когда я ездил в Юрмалу…
Тут следовал не раз слышанный Родионовым рассказ об одной удивительной женщине необыкновенной красоты, которая сама, первая предложила Кумбаровичу свою любовь, и это действительно была любовь — яркая, жаркая и короткая, как всякое настоящее счастье…
— Я плакал, Паша… Первый раз в жизни. Красива, как роза!.. Да. Так-то вот. — заканчивал Кумбарович свой рассказ, и на глазах его блестели слезы.
— Она кольцо мне подарила. На память об этой ночи. Простенькое такое колечко, три камушка на нем, старинной работы. — Кумбарович вытаскивал носовой платок и долго сморкался. — А я его потерял. Подлец я, Паша! Такая женщина была… Поверишь ли, мы с ней четырнадцать раз за ночь…
— Врешь, — сомневался Родионов.
— Какой же мне смысл врать? — горестно вздыхал Кумбарович. — И потом, я ведь только из армии пришел…
— В прошлые разы ты врал, что это было в командировке.
— Это другие истории, — оправдывался Кумбарович. — Давай-ка лучше допьем, что ли… Выпьем, Паша, за истинных женщин. За женщин, которые любят нас не за внешность, а за внутреннюю сущность…
— А Шпрух-то наш очки сменил, — замечал Родионов, переводя разговор на редакционную тему. — К чему бы это, как думаешь?
— Да, темные стекла это неспроста, Паша. Это в высшей степени подозрительно…
Определенно в редакции вызревали какие-то беспокойные события.
Семен Михайлович Шпрух, бывший парторг редакции, а ныне коммерческий директор, как-то особенно оживившийся в последнее время и даже помолодевший, то и дело вылетал из кабинета главного редактора с ворохами бумаг и отнюдь, как было замечено внимательными наблюдателями, бумаги эти были не рукописи. Нет, не рукописи, а цифры были на этих бумагах! Бланки это были, вот что…
Семен Михайлович рылся в своем личном сейфе. Прятал туда заполненные бланки, вытаскивал оттуда бланки чистые и побренчав ключами, снова пропадал надолго за редакторской дубовой дверью. Ни слова нельзя было разобрать из-за этой проклятой двери, только слышались оттуда невнятные взволнованные восклицания, недовольный рокот редакторского баритона и тонкий убеждающий тенорок…
Генриетта Сергеевна Змий внимательно и неусыпно следила за перемещениями Семена Михайловича, специально держа дверь своего кабинета нараспашку, несмотря на свою природную скрытность и боязнь сквозняков.
После ухода Шпруха вставал из-за стола Загайдачный, покусывая ус, пододвигался как-то боком к сейфу и задумчиво барабанил по нему пальцами. И был даже застигнут он с отверткой возле этого самого сейфа, но отговорился тем, что собирался чинить телефон на столе у Шпруха. С какой стати, спрашивается… Семен Михайлович тотчас же поднял трубку и с ядовитой усмешкой положил ее на рычажки, телефон был в полном порядке.
— Вот как? — удивился тогда Загайдачный, — очень странно…
— Бывает, — язвительно заметил Шпрух и демонстративно запер сейф на второй замок.
В другой раз между ними разгорелся бы жаркий скандал с беганьем к начальству и жалобами, так всегда бывало прежде и по поводам гораздо менее серьезным, но теперь эта снисходительная ухмылочка Шпруха… Нет, что-то в самом деле назревало, что-то назревало…
Нынешним утром в редакции было особенно неспокойно. Один только Родионов не принимал участия ни в каких обсуждениях и шептаниях, впрочем, его и не приглашали, зная, что проку от него мало, что он не станет примыкать ни к одной партии. Обособился и дальновидный, умный Кумбарович. Так вот они и сидели в одной комнате, Родионов все пытался углубиться в давнюю рукопись пьесы под названием «Сталь бурлит», которая лежала уже почти месяц у него на столе и на которой редакторским карандашом было выведено категоричное «Читать срочно!!!» Но никак не удавалось ему нырнуть в плотные воды пьесы, выталкивала его оттуда на поверхность сопротивляющаяся сила текста, не впускала в глубину. Вероятно, так же трудно вникнуть дилетанту в какой-нибудь учебник по сопромату…
Кумбарович сидел праздно, откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Ждал.
— Боря, не качай беса! — в который раз уже попросил Родионов.
— Я никакого беса не качаю, — отвечал Кумбарович.
— Вот ты ногой дрыгаешь, а это меня отвлекает от текста.
— Неупокоеву вон ничего не отвлекает, — резонно замечал Кумбарович, глядя на склонившуюся над столом Неупокоеву. — Вишь, локотки так и ходят, так и ходят, точно тесто раскатывает…
Неупокоева отозвалась сердитым передергиванием плеч, словно сгоняла прицепившегося овода. Она как обычно была сосредоточена и молчалива, честно и полностью отдавалась рутинной редакционной работе. Пятнадцать лет лепила она свою трудную карьеру, поднялась из корректоров до младшего литсотрудника, но дальше у нее все как-то застопорилось. Заработала она за эти пятнадцать лет неисправимую сутулость, да настолько испортила глаза, что ей с трудом подобрали подходящие стекла с такими чудовищными диоптриями, от которых пробирала дрожь постороннего человека. Когда глядела она сквозь эти очки на посетителя, то глаз ее он не видел, видел только гигантские черные зрачки во всю ширину стекла, внимательные и неподвижные, как у какого-нибудь тропического существа. Между тем, более тихого, безответного и безвредного человека не было во всем здании.
Кумбарович ухмыльнулся и собрался по-видимому сказать еще что-то колкое, но в этот момент дверь распахнулась, и секретарша Леночка, приложив палец к губам сказала торжественным громким шепотом:
— Зовут!
Сотрудники подтягивались в приемную, у дверей создалась легкая толчея.
Кумбарович протолкнул в дверь Пашку и вошел вслед за ним.
Главный редактор Виктор Петрович Пшеничный, о чем-то переговаривавшийся со Шпрухом, кивнул новоприбывшим и снова придвинул внимательное ухо к шепчущим губам собеседника.
Родионов и Кумбарович уселись в дальнем углу у пассивной стены. Активный же центр группировался вокруг широкого редакционного стола, там все сидели с блокнотами, заготовив карандаши и перья, кое-кто уже нервно черкал в листочках, ставил восклицательные знаки и птички. Несколько особняком разместились люди в красных пиджаках, рылись в дорогих кейсах, щелкали золотыми замками.
Кабинет постепенно заполнялся опаздывающим народом. Последними прибыли Подлепенец и Загайдачный. Шпрух быстро глянул на вошедших и отпрянул от главного. Пашка заметил, что Загайдачный толкнул локтем в бок Подлепенца, и тот понимающе кивнул головой. Эге.
Пока все размещались, двигали стулья, перемигивались и перешептывались, Виктор Петрович Пшеничный сидел, наклонив седую тяжелую голову и упираясь лбом в подставленные пальцы левой руки, правой штриховал квадратики. Кожа на лбу его сдвинулась вверх, отчего брови как у грустного мима расположились печальным домиком. Он сидел, не поднимая глаз, отмечая про себя, что народ распустился донельзя, что прежде никто не отваживался опаздывать на летучку, не рискуя получить выговор. Что делать, что делать, когда даже самая верховная власть ныне утратила свою мистическую силу и таинственность.
