Он застал еще времена хрущевские, пережил брежневские, с радостью встретил перестройку, надеясь неизвестно на что, но очень скоро растерял заряд оптимизма, а теперь вот не знал, как быть дальше. Он попробовал, используя старые связи, прибиться к телевидению, но быстро понял, что время его прошло, что у него, пожалуй, недостанет цинизма для работы на телевидении. Там творилось нечто такое, что даже его, старого и прожженного прагматика, потрясло до глубины души. Журналисты мутировали быстрее, чем подопытные крысы, и в два-три года народилась совершенно новая порода, находиться среди которой было смертельно опасно.
Виктор Петрович озлился, попробовал уйти в оппозицию, напечатал несколько робких невнятных статеек по проблеме вымирания русского этноса, за что журнал немедленно лишили всяких дотаций, зажали подписку.
Теперь у журнала оставалось только пять сотен тех самых вымирающих читателей, и Виктор Петрович мысленно собирал их на площади перед издательским корпусом, видел этот недееспособный батальон обманутых и униженных филологов, учителей, библиотекарей, печально вздыхал и думал: надо что-то делать, но что?
В одну из таких печальных минут и подъехал к нему Шпрух Семен Михайлович с заманчивым и лукавым предложением от некой организации под названием «Бабилон», связанной косвенно с ломбардами и игорным бизнесом. «Бабилон» протягивал руку помощи, но было боязно хвататься за эту хищную руку.
Состоялась предварительная встреча, потом еще и еще одна. Виктору Петровичу было показано документальное кино, где заправилы игорного бизнеса присутствовали на открытии шоу, на котором угрюмые парни в кожанках раздавали около церкви в Сокольниках нищим старикам и старухам целлофановые пакеты.
Примечательно, что уходя из кабинета, представители ломбарда попытались забыть на столе у Виктора Петровича японскую видеодвойку, на которой демонстрировался рекламный фильм, и Пшеничному стоило больших трудов вернуть его владельцам.
— Друзья мои! — оглядев сослуживцев, начал Виктор Петрович. — Все здесь?..
— Мы здесь, Виктор Петрович! — напомнила о себе Генриетта Сергеевна Змий и привстала с места.
— Как будто все. — сказал Виктор Петрович, не глянув в сторону Генриетты Сергеевны.
— Аблеев в запое. — сообщил Шпрух. — Остальные в сборе.
— Друзья мои! — снова возвысил голос Виктор Петрович. — Положение наше известно. Хуже, как говорится, не бывает. Мы катастрофически теряем подписку… Но у Семена Михайловича есть по этому поводу конкретное сообщение, выслушаем его.
Шпрух, все это время нервно перекладывавший бумажки, встал и откашлялся в кулачок. Собрание настороженно притихло. Лидина многозначительно переглянулась со Зверевой.
— Начинайте, Семен Михайлович. — попросил главный.
— Итак, — уверенно, с нажимом произнес Шпрух, — в общих и драматических чертах дело всем известно, буду говорить по сути. Мы обязаны подписать вот этот небольшой документ. — Шпрух помахал исписанной страницей, — Мы отныне товарищество с ограниченной ответственностью. Доля каждого во вступительном капитале строго дифференцирована. Итак, читаю: Пшеничный Виктор Петрович — пять процентов. Аблеев — пять процентов. Генриетта Сергеевна Змий — пять процентов, Шпрух Семен Михайлович — семь процентов. Загайдачный Николай Тарасович — один процент…
Загайдачный молча встал и шагнул к Шпруху.
— Я, кажется, оговорился, — Шпрух снял с носа темные очки и, близоруко вчитываясь в бумагу, поправился. — Тут пятерка не пропечатана.
Он подрисовал недостающий хвостик.
Загайдачный так же молча отступил и сел на место.
— А почему у Шпруха семь процентов? — заволновался Подлепенец, моргая белесыми ресницами. — Это опечатка?
— Нет, это не опечатка. Тут есть негласные соображения… Тут мы с Виктором Петровичем уже все это обсуждали, — увильнул Шпрух. — Цифры не столь важны… Хотя, впрочем, для ясности, я, пожалуй, зачту сперва устав, — он рылся в бумагах, отыскивая нужную. — А потом мы вернемся к цифрам… Ага, вот. Итак…
— Не зачту, а зачитаю, Семен Михайлович! — строго заметила Змий.
— Что? — рассеянно откликнулся Шпрух, напряженно вглядываясь в свои бумаги.
— Говорят — не «зачту», а «зачитаю»…
— Ах, оставьте, Генриетта Сергеевна, эти штучки, честное слово! — плачущим голосом взмолился Шпрух. — И так голова кругом идет…
Семен Михайлович быстро и невнятно зачитал устав, но никакой ясности не наступило, наоборот, прибавилось туману.
Одно все поняли точно и определенно — ломбард гребет себе пятьдесят один процент, то есть, контрольный пакет.
Подлепенец встал и громким голосом объявил, что больше тридцати процентов лично он ломбарду не даст. Никак нельзя давать. Нерезонно.
— Позвольте, ну как же нерезонно, если очень даже резонно! — попробовал возразить ему Шпрух. — И потом, юридически, строго говоря…
Но договорить ему не дали. Встала со своего места Зверева и, подойдя к столу, шмякнула на него пустую хозяйственную сумку с темными застарелыми потеками от мяса на дне.
— Вот моя жизнь собачья! — сварливо начала она. — Вот моя, Виктор Петрович, жизнь… — Зверева снова подняла сумку и снова шмякнула ее на стол. — Двое иждивенцев. Я согласна на три процента, но приплюсуйте еще по два на каждого иждивенца, выходит ровно семь. Это математика…
Все внимательно и с отвращением глядели на сумку.
— А я вот что предлагаю, — предложил Подлепенец. — Пусть каждый из нас на отдельной бумажечке напишет причитающийся ему процент. Но только объективно и по-честному…
— Валяйте, пишите. — вяло махнул рукою Шпрух. — Пишите по-честному…
Бумажки были розданы, заскрипели перья.
Представители ломбарда сидели не шевелясь с окаменелыми лицами.
Наконец, после долгих подсчетов и препирательств была определена общая сумма. Всего процентов оказалось триста семьдесят два.
— Вот и прекрасно! — обрадовалась Зверева. — Теперь все по-справедливости…
— Но столько процентов в природе не бывает! — взорвался Шпрух. — Я вам для наглядности подсчитал, но столько ведь не бывает!.
— А Стаханов! — выкрикнул кто-то от дверей.
— В природе не бывает таких процентов. Если взять целое за сто, то отсюда следует… — стал растолковывать Шпрух, но его тотчас оборвали.
— В природе не бывает, а у нас будет! — выкрикнула Зверева.
Семен Михайлович Шпрух развел руками и, криво усмехаясь, оглянулся на красные пиджаки. Те молча склонили головы.
— Зинаида Сергеевна, прошу вас, уберите, наконец, эту сумку со стола, — болезненно морщась, попросил главный.
— Вам заплатили! Черный нал! — перекрикивая гвалт и указывая пальцем на пиджаки, догадался Загайдачный. — Вопрос. Сколько?
