Книга Возвращение - смерть - Елена Юрская

и подпольные антигосударственные увлечения. Но однажды Анино терпение лопнуло. Она не собиралась положить свою молодую педантично продуманную жизнь на спасение чужого ухажера со скомпрометированной пятой графой.

- Его посадят в тюрьму. Это если по-хорошему. А по - плохому - в психушку. Дети от сумасшедшего. Ты об этом подумала ? - она вычитывала Таню все на той же лестничной площадке, где сладко пахло весенней побелкой и мартовской кошачьей свадьбой. Таня ковыряла пальцем стену и закусывала губы. Ей было обидно и непонятно, чего вообще хочет эта Анька.

- А ты здесь причем? - она нервно пожала плечами и твердо решила немедленно раздружиться.

- Я - не причем. А ты будешь отчитываться на комсомольской собрании о своей аморальной и антиобщественной деятельности. Потому что когда его посадят, то первой показания будешь давать ты.

- А что он такого сделал? Что? Болтает много? А ты сама мне анекдот про Брежнева не рассказывала?

- Замолчи, - Аня хлопнула кулаком по перилам, - замолчи. Ты ничего не понимаешь. Вместо того, чтобы помочь увести его из этой компании, ты... А профессора-то взяли.

Вчера повесткой пригласили. Знаешь? А о родителях ты подумала?

- Это мой выбор, - прошептала Таня испуганно.

- Неправда, - жестко отрезала Аня. - Ты выбираешь для всех. И для них-тоже. Или зять в тюрьме - подходящая семья для директора советской школы? Или ты в Сибирь за ним собралась. Так там удобства для выродков не предусмотрены. Смотри-решай. Я сказала, потому что мне тебя жалко. И его тоже было жалко, но только поздно уже. Вот так. Профессора вызывали сегодня. Значит, не сегодня - завтра. Сама понимаешь.

- Он тебе, кстати, никаких бумаг не оставлял? - Анна смотрела настороженно и требовательно. Танино сердце сжалось. Что скажут люди. Родители уехали, а дома будет обыск. И если что найдут... Что люди-то скажут. И что с Таней теперь вообще будет.

- Не оставлял, - прошептала она.

- Так и гони ты его в три шеи, пока не поздно. Уяснила? Обещаешь? Анна покровительственно улыбнулась и чмокнула Таню в щеку. - Как прогонишь, позвони. Я тебя поддержу. Поплачем вместе, идет?

- Пьяный по дороге, - буркнула Таня и ушла домой думать. Впрочем, думать было не о чем. Предельно прозрачный факт-человек не нашего круга, это если словами родителей, вражеский агент(с ударением на первом слоге),это если по соседским понятиям, сумасшедший, заключенный... в будущем. И кому это надо? А если поверить? И он прав, а рота шагает не в ногу. От такой крамольной мысли захотелось подержаться за комсомольский значок. Еще немного и он сделает Таню перебежчицей. И если захочет в Израиль? Куда они

все? Так что же, Родину из-за него бросать. Тем более и родителям Наума она никогда не нравилась.

Таня вытерла слезы, выпила тридцать капель валерианки, для верности глотнула полстакана армянского коньяка и решительно сняла трубку. В десять этот гад должен быть дома. Если, конечно, его ещё не посадили.

- Танюшка, лечу, - радостно выкрикнул он. - Я уже у тебя. Жди.

- Не надо, - замогильным голосом сказала она, представляя себя стоящей на комсомольском собрании. - Не надо. Больше никогда ко мне не приходи. Ты - предатель Родины. Мне с тобой не по пути. Не-на-ви-жу, - она всхлипнула, нажала на рычаг и оставила трубку рядом с телефоном. Смелости на повторный разговор уже не было. И сил не было. И желания. Потому что он лучше всех на свете. И Сибирь, и Израиль-это всего лишь расстояние. И ещё он говорил: "Никто никуда не едет". И еще...

Все плохо.

Наум все понял. Еще утром. Его вызвали к декану. Кричали, требовали и пугали. Он молчал и пытался стоять насмерть. Но понимал - только начало. Дальше будет хуже. Только - куда уж хуже.

Отец с порога отвесил оплеуху и сказал: "Сволочь. Фашист. Убирайся". Мать плакала и тянула на себя желтый фибровый чемодан. Но ему было совсем нетрудно обрадоваться Таниному звонку. Счастье-это когда тебя понимают.

"Анька", - догадался он почти сразу, оставляя за своей принцессой право на ошибку. "Анька - вот кто за все получит". Наум рванул к двери, передумал - подскочил к холодильнику, дернул бутылку водки для припарок и услышал отцовское напутствие:

- Чтобы твоей ноги здесь больше не было. Гаденыш. Змея ты продажная.

- С большим удовольствием, - он захлопнул дверь под громогласное рыдание матери и быстро добежал до Аниного подъезда. Нужно было найти подходящие случаю слова. И решить - бить её, или не бить. Женщина она, или враг. Самка или идейный противник?

Он примостился у остывшей батареи и аккуратно вытянул зубами приспособленную мамой винную пробку. Запах водки неприятно ударил в нос. "Ничего", - решил Наум и, мужественно задерживая дыхание, сделал несколько больших глотков. В носу защипало, а на душе сразу стало скверно и пасмурно, тихо и тревожно.

Было слишком много времени, чтобы не думать. Все казалось таким правильным и очевидным. Еще не поздно было все поправить-вернуть в нормальное ленивое русло. А она - ненавижу. Ненавижу? За что?

Очень хотелось плакать. Добро пожаловать в детский мир. Слеза послушно прокатилась по щеке и требовательно защипала, приглашая за собой подружку. Он закрыл голову руками и вздрогнул всем телом.

- Ну и чего ты здесь сидишь? - раздался откуда-то сверху мелодичный женский голос. Мелодичный и сдобренный хмельным азартом.

- Сижу и сижу! - буркнул он, не поднимая головы.

- Девушка бросила. Да, птенчик, - мягкая ладошка опустилась на голову и погладила по волосам. Наум поежился - по спине побежали мурашки, а слезы обиделись и прекратились. - А и ну её. Пойдем - чаю попьем. Водку выльем. Или выпьем? Пойдем. - теперь рука тормошила его за плечо, нахально тянула за ухо. - Не сиди, сейчас кто-нибудь милицию вызовет, пойдем.

Это был серьезный аргумент. Особенно - в его положении. Не хватало только вытрезвителя. Наум неохотно поднялся на затекшие ноги и в тусклом свете лампочки почти не разглядел женщину лет тридцати пяти, которая щедро улыбалась и продолжала гладить его по спине.

- Лучше выпьем, - согласился он. - Куда - наверх?

- На низ. Я в дворницкой живу. Пойдем.

Они выпили и водку ,и чай, и её припрятанный к майским самогон. Вернее, пил Наум, пил и рассказывал, какой он хороший, все плохие и виноватые. Женщина усмехалась, и намазывала серый хлеб маслом: "Ешь, закусывай. Не то свалишься. "Ему было хорошо и приятно, месть Аньке мелькнула в своей обязательной необходимости и как-то погасла. Женщина все понимала, кивала и слушала. Иногда поддакивала и соглашалась. "Я, наверное, народник", - решил Наум и поцеловал чуть загрубевшую мозолистую руку агитируемого народа. Потом поцеловал ещё и еще. До локтя, до плеча, коснулся губами чуть дряблой шеи... А потом...Ухнулся с разбега в неё всю, в понимающую и послушную, такую любимую, что не было сил ни остановиться, ни подумать... Было только страшно отпустить, размокнуть. Было так страшно остаться самому в этой черной-черной ночи.