как кишка, коридор и теперь разглядывал табличку с фамилиями жильцов, что раньше, очевидно, висела на двери снаружи: Груздева, Сиамский, Мозер…
— Их запрещено переделывать, но в них совершенно невозможно жить. Как правило, они либо сдаются с минимальным ремонтом, либо просто стоят заброшенными, как моя.
— Но ты же здесь живёшь, — оценил Наварский ободранные пожелтевшие обои. — Одна?
— Одна. Хотя по факту у меня шесть соседей. И лишь три из девяти комнат мои.
— Ух ты, — вошёл Наварский в ту, что она открыла.
В нос ударил запах скипидара. Вдоль стен стояли пустые холсты и недописанные картины. Судя по всему, это была мастерская.
— Мой отец был художником, — просто сказала Света. Она обо всём говорила просто, честно и бесхитростно, как есть. — Не самым известным. Не самым удачливым. Но очень талантливым.
Наварский оценил недописанных арабских скакунов, что неслись табуном по полю, какое-то побоище, сродни Ледовому, набросок широкоплечего богатыря.
— А здесь что? — показал на прикрытый тканью мольберт.
— Я бы не хотела, чтобы ты судил о таланте моего отца по этой картине, — сказала она.
И стянула покрывало.
— Ну… — Игорь присвистнул. — Твой отец был, безусловно, талантлив.
На холсте была изображена обнажённая женщина.
Очень обнажённая. Совсем обнажённая.
И даже не вся женщина, а крупным планом то, за что её и считают женщиной.
Более того, женщина, которую только что отымели.
Уж Наварскому ли не знать, как всё это выглядит, едва вынул член.
Но он бы соврал, если сказал, что столько чувственности видел разве что у Климта. Или кто там ещё писал столь пронизывающе откровенно?
Гойя? Бугро? Курбе с его знаменитой небритой дамской промежностью?
Если бы до этого они не посетили выставку, и Наварский своими глазами не видел их работы, то не вспомнил бы даже Климта, а теперь без проблем оперировал фамилиями именитых живописцев, словно всегда их знал, и даже немного гордился этим.
Скандальная картина Курбе называлась «Происхождение мира» или «Рождение мира». Её сочли провокацией и показали публике лишь спустя сто двадцать лет после создания.
Женская промежность на картине Светиного отца тоже была вопиюще волосатой и настолько анатомически подробной, что казалось, на смятой постели лежит живая женщина. Более того, Наварский подумал, что её писали с натуры. Влажные, слипшиеся от смазки курчавые волоски, припухшие половые губы. Он чувствовал даже запах спермы, оставшейся на простынях.
Картина уже не эпатировала, времена Курбе давно прошли, но и вызывала далеко не вожделение, скорее стыд.
— Это одна из работ отца, что он написал от отчаяния, — прокомментировала Света, не глядя ни на Игоря, ни на полотно.
— От отчаяния? — удивился Наварский.
— Уступка низменному вкусу, примитивности эмоций и вечной любви публики к грязи, пошлости и разврату — он называл это так. Мой отец не хотел писать такие сюжеты. Но хотела публика, — произносила она бесцветно, слепо глядя в старое филёнчатое окно. — Хотел владелец галереи, где отец выставлялся. Хотели меценаты, что заказывали ему картины. Из всего, что отец писал, лучше всего покупали обнажённых женщин, а не великолепных жеребцов с благородными седоками. Кому нужны рыцари в расписных латах, когда есть заплаканные изнасилованные девочки, — она повернулась.
— Девочки? Почему именно они? — Игорь старался держаться подчёркнуто нейтрально.
Тема была сложной. И так тонка грань между интересом и осуждением, что даже тон голоса подобрать сложно.
— Так вышло, — пожала плечами Света. — Однажды он написал юную рабыню. Назвал картину «Одна ночь с королём», хотя там и короля-то не было, но всё говорило о том, что он сделал своё дело и только что ушёл. И картина ушла за баснословные деньги.
Наварский посмотрел по сторонам:
— Она здесь есть?
— Не сохранилось даже эскизов. Отец всё уничтожил. «Вот это им надо! — кричал он. — Боль. Страдание. Насилие. Надругательство. Вот это они хотят видеть! За это хотят платить!», — Света взмахнула руками, изображая гнев отца, что рвал рисунки и крушил мастерскую. — Потом он написал ещё одну картину «Конец невинности». И она тоже ушла за неслыханную сумму. А потом выгорел.
Наварский качнул головой, не зная, что сказать.
— Обратная сторона таланта. Непризнанность. Безденежье. Затяжные депрессии. Муки творчества. Агония беспросветности. Быть дочерью одарённого, но неуспешного человека — боль. Вечная боль, — тяжело вздохнула она. — Отец не мог не писать и не мог писать то, что покупают. А я страдала вместе с ним, потому что не знала, как ему помочь, чем поддержать, как защитить от мира, которому не интересен и непонятен его талант. Я была готова на что угодно, лишь бы ему помочь. На что угодно, лишь бы его покупали, лишь бы он писал и не чувствовал себя никому не нужным.
Глава 22
— Мне очень жаль, — выдохнул Игорь.
Он терпеть не мог эту дежурную фразу. Чего жаль? Девочку, которой досталась такая жизнь? Талант её отца, который оказался невостребованным? Грёбаный мир, что катится в тартарары, если баснословные деньги в нём платятся за чужую боль и изнасилованных детей?
Но он должен был что-то сказать. Хоть что-то.
— О, всё это уже давно в прошлом. Однажды отец просто повесился, — деланно равнодушно отмахнулась Света. Беззаботно и даже весело улыбнулась. — Стоит ли плакать над смертью шута, ведь он всего лишь шут. Всё давным-давно в прошлом.
Именно эта искусственная весёлость и говорила Наварскому, что нет. Не в прошлом. И не так уж давно. Ей двадцать восемь. Десять-двенадцать, даже пятнадцать лет для таких травм — не срок.
Да и лечатся ли они вообще?
Отец Игоря умер тридцать лет назад, мама — почти двадцать, да и то он не мог говорить равнодушно ни об их смерти, ни о жизни, хотя
