о немъ. Всѣ оваціи онъ принималъ съ большимъ тактомъ. Въ немъ не было ходульнаго желанія славы; въ немъ жило только свободное чувство художника, всегда чего-то ищущее.
Таковъ былъ веселый другъ Бориса.
Серьезный Абласовъ не отличался даровитостью и былъ просто умный, прилежный гимназистъ. Онъ сидѣлъ первымъ и необыкновенно добросовѣстно учился всему, чему только можно было научиться. Онъ развивался медленнѣе обоихъ друзей своихъ, но прочнѣе. Молчаливый, скромный, тихій, онъ очень много работалъ надъ самимъ собой. Умъ его никогда не оставался празднымъ и ничего не принималъ на вѣру; но до всего допытывался… Въ Абласовѣ таился зародышъ скептицизма, и жизнь не манила его свѣтлыми образами, не родила въ немъ поэтическаго чутья, спасающаго отъ суроваго дыханія дѣйствительности.
Абласовъ былъ, въ полномъ смыслѣ слова, воспитанникъ народныхъ школъ. Родился онъ въ уѣздномъ городѣ, въ семьѣ бѣднаго ремесленника. Отецъ, мѣдныхъ дѣлъ мастеръ, отдалъ его сперва въ приходское, потомъ въ уѣздное училище, гдѣ онъ кончилъ курсъ съ отличнымъ аттестатомъ и поступилъ въ гимназію лѣтъ уже двѣнадцати, въ первый классъ, потому-что латыни не зналъ; а въ то время съ перваго класса начинали склонять mensa и спрягать amare. Разумѣется, Абласовъ оказался, по познаніямъ, гораздо выше своихъ товарищей.
Вначалѣ надъ нимъ многіе смѣялись: онъ былъ неуклюжъ, съ особымъ провинціальнымъ говоромъ, выше другихъ ростомъ, — все это давало поводъ къ насмѣшкамъ. Но скоро всѣ полюбили его и, не подчиняясь его вліянію, привыкли считать за самаго безукоризненнаго ученика. Обязанности старшаго исполнялъ онъ честно, никогда не подслуживался инспектору и защищалъ товарищей. Всѣ зиали, что онъ не ябедникъ и не корчитъ изъ себя начальствующаго.
Абласовъ жилъ трудами: онъ давалъ уроки. Отецъ первые два-три года содержалъ его, потомъ, когда дочери подросли, ничего не могъ высылать ему…
Много насмотрѣлся Абласовъ темнаго, пошленькаго въ томъ мірѣ, гдѣ прошло его дѣтство. Онъ не гнушался семьей, не стыдился говорить, что отецъ его простой мѣщанинъ, дѣлаетъ самовары; во впечатлѣнія дѣтства немного подавили его. Онъ глубоко чувствовалъ всю немощь, въ которой жила сфера мелкаго мѣщанства. Нигдѣ онъ не видалъ свѣтлаго луча; все было грязно, тупо. Въ семействѣ онъ былъ совершенно одинокъ.
Отецъ — умный мужикъ, но пьяный и угрюмый; мать — совсѣмъ простая женщина; съ сестрами онъ не могъ сойтись: слишкомъ велика была разница въ ихъ развитіи.
Предъ Абласовымъ открывалась трудовая дорога. Онъ готовился въ университетъ безъ всякихъ претензій, безъ всякихъ самообольщеній, зная, что тамъ потечетъ такая же скромная, работящая жизнь. Въ немъ было много желанія учиться, но онъ привыкъ сдерживать себя мыслью, что бѣдному человѣку и учиться-то нельзя въ свое удовольствіе, а нужно подумать о кускѣ хлѣба для себя и своей семьи, да о томъ, чтобъ судьба не затерла тебя и не забросила въ другой — уже безвыходный міръ.
XVIII
Пробило шесть часовъ. Старшой Суворовъ покоился въ своей сторожевской. Ему данъ былъ приказъ отъ инспектора выпустить гимназистовъ въ седьмомъ часу. Суворовъ курилъ трубочку, пропустивши чашекъ пять-шесть чаю.
Въ классномъ корридорѣ стояла тьма кромѣшная. Невесело было арестантамъ; даже Горшкову взгрустнулось. Онъ сидѣлъ съ ногами на окнѣ, и прислушивался къ тому, что дѣлалось на улицѣ. Тоскливо прозвенятъ извощичьи дрожки, и потомъ опять все смолкнетъ.
«Экіе скоты! — говорилъ про себя Горшковъ, — хоть бы поѣсть чего-нибудь дали.»
Въ шесть часовъ у него былъ урокъ музыки.
«Опоздаешь, да такъ и останешься не ѣвши до ужина… Ахъ, перепендеи!.» И Горшковъ ворочался на окнѣ.
Абласовъ уснулъ на лавкѣ, положивъ въ голову подушку изъ учительскаго кресла.
Ему также нужно было идти на урокъ въ иять часовъ.
Въ половинѣ седьмаго послышались голоса и тяжелые шаги въ корридорѣ; сторожа иришли топить. Показался огонь. — По стѣнамъ замелькалъ свѣтъ.
Борись въ это время ходилъ взадъ и впередъ по классу. Ему было очень не по-себѣ.
Наискосокъ, иротивъ двери, затопили иечки: стало какъ-будто повеселѣе.
Наконецъ-то Суворовъ забренчалъ ключами и подошелъ къ седьмому классу.
Борисъ торопливо взялъ со стола фуражку и книгу. Какъ школьникъ обрадовался онъ, въ иервую минуту, появленію старшова, и потомъ ему вдругъ сдѣлалось жутко, за сердце схватило, точно долженъ онъ былъ предстать предъ какое-то страшное судилище.
Большой дикій домъ промелькнулъ передъ его глазами и смотрѣлъ такъ угрюмо, непривѣтно.
Старшой щелкнулъ ключомъ и промычалъ въ дверь:
— Ступайте домой; шипекторъ приказалъ выпустить.
Грубый голоеъ старшова какъ-то особенно отозвался на душѣ Телепнева.
Въ эту минуту всплыло все самолюбіе юноши, какое было въ немъ.
Борису захотѣлось разругать всѣхъ этихъ уродовъ — и старшова и высшее начальство, и послать къ чорту гимназію. Онъ глубоко и болѣзненно чувствовалъ: какое вопіющее противорѣчіе между тѣмъ, что въ немъ живетъ, и всей этой глупой гимназической обстановкой…
Онъ могъ бы безъ всякаго фатовства смѣяться надъ этимъ; но молодость брала свое и не давала еще спокойнаго взгляда.
Борисъ встрѣтился въ сборной съ Горшковымъ и Абласовымъ; они вошли туда въ одно время изъ разныхъ дверей. Въ сборной было совсѣмъ темно, и надо было отыскивать ощупью.
— Нѣтъ, каковы скоты! — кричалъ Горшковъ, — они объ нашихъ носахъ нимало не заботятся. Гдѣ ты, Абласовъ?
— Я здѣсь, — отозвался Абласовъ изъ шкапа.
— А! ты ужъ туда залѣзъ? Боря, и ты вѣдь здѣсь?
— Здѣсь, — отвѣчалъ Телепневъ.
— Ну, что, братъ, смѣшно тебѣ?
— Очень смѣшно…
— Ты все, чай, о томъ сокрушался, что глупо кончилось? Очень, братъ, пошло, такъ пошло, что изъ рукъ вонъ! Да главное — ѣсть хочется!.. Что ты тамъ возишься, Абласовъ?
— Да калоши куда-то засѣли… — отвѣчалъ серьезнѣйшимъ тономъ Абласовъ, шаря по полу…
— Коли не найдешь, произведемъ гвалтъ. Къ Егоркѣ махнемъ. Нашелъ-ты, наконецъ, калоши, а?
— Нашелъ. Ишь, проклятыя, подъ четвертымъ классомъ очутились…
Борисъ вышелъ съ Горшковымъ и сказалъ ему тихо:
— А мнѣ, братъ Валерьянъ, завидно на тебя смотрѣть.
— А что?
— Да вотъ ты веселый какой.
— Да неужто ты, дружище, раскисъ отъ того, что тебя, дурня, на три часа заперли?..
— Ужъ я не знаю отъ чего, но мнѣ нехорошо… скверно какъ-то…
— О бабушкѣ, небось, думаешь?
— Нѣтъ, объ отцѣ…
— Ну, чтожь отецъ? — выговорилъ Горшковъ и замолчалъ. — Да оно точно, Боря, у тебя все заботы… Эй, Абласовъ, не отставай! — крикнулъ онъ.
Они проходили мимо топившейся печки. На полу сидѣлъ Кутузовъ и курилъ.
— Ну что ты, инвалидная крыса, намъ калачи ка не досталъ? — сказалъ ему Горшков…
— Калачика захотѣлъ баринъ; что не посылалъ, я бы сходилъ.
— А ты бы подарилъ мнѣ?
— Даришь-то уѣхалъ въ Парижъ, а остался братъ его — купишь. — Кутузовъ поперхнулся и сплюнулъ.
Абласовъ нагналъ товарищей на лѣстницѣ.
— У тебя урокъ былъ? — спросилъ его Горшковъ.
