Черезъ то же прошелъ и Борисъ. Но, параллельно съ уроками, онъ поглощалъ книги; конечно, не учебныя, да ихъ и не нашелъ бы онъ, помимо тѣхъ, какія проходили въ гимназіи. Перешли въ старшіе классы — измѣнился немного тонъ учителей; дали книжки потолще и но безтолковѣе, а сущность осталась та же.
Науки не было; не было даже ученья; было хожденіе въ классы и наборъ учебныхъ книгъ. Исторія представлялась въ видѣ Смарагдова, въ бѣлой оберткѣ, словесность — маленькая книжка въ сѣрой бумажкѣ, физика — толстая книга въ корешкѣ бураго цвѣта… больше ничего не поднималось въ представленіяхъ большинства гимназистовъ.
Лучшіе, какъ Борисъ, сознавали, что этого слишкомъ мало; дополняли чтеніемъ того, что было подъ рукой, но въ учителяхъ поддержки не имѣли. Выпроситъ, бывало, Борисъ книгу изъ библіотеки — дадутъ; но толковать о прочитанномъ не съ кѣмъ: учитель слишкомъ лѣнивъ, или слишкомъ грубъ для этого.
Оставалось одно отрывочное, мало-осмысленное чтеніе. Все проглатывалось съ одинаковой жаждой: и «Вѣчный Жидъ», и «Космосъ», и «Исторія» Соловьева, и «Мусташъ» Поль-де-Кока.
А если и были у учителей попытки развить учениковъ, дать имъ что-нибудь больше учебниковъ — это не удавалось — или по лѣни, или по неумѣнью.
Нѣмецъ вздумалъ было въ 6-мъ классѣ читать исторію литературы, да только насмѣшилъ компанію. Всѣ біографіи писателей и поэтовъ оказались у него на одинъ фасонъ. Каждый изъ нихъ былъ пылкій юноша, каждаго заставляли заниматься богословіемъ, но пылкій юноша обращался къ поэзіи. На Лессингѣ нѣмецъ сѣлъ и прозванъ былъ пылкимъ юношей.
Въ 7-мъ классѣ началось дотягиваніе, лѣнивое повтореніе задовъ, а новое шло черезъ пень-колоду. Всѣ уже присмотрѣлись другъ къ другу, и никто ничего порядочнаго отъ учителей не ждалъ. Знали, что Ардальонъ Захарычъ ни аза не смыслитъ въ математикѣ, что Коряковъ скотина и тупица, что нѣмецъ и французъ глупы, что латинскаго учителя интересуетъ черемисскій языкъ — и больше ничего, и что словесникъ Ергачевъ не можетъ написать складно двухъ строкъ.
А до университета оставалось нѣсколько мѣсяцевъ.
Оттого-то и жалко было Борису семи учебныхъ лѣтъ.
Въ немъ не сказывалось никакой рѣзкой наклонности къ одному предмету, къ одному занятію. Всего слабѣе былъ онъ въ математикѣ. Всего больше интересовался исторіей, и много историческихъ романовъ перечиталъ еще въ первыхъ классахъ. Съ пятаго класса онъ считался лучшимъ словесникомъ. Слава эта далась ему очень дешево. Борисъ писалъ сочиненія пограмотнѣе и посамобытнѣе упражненій товарищей, преспокойно переводившихъ описанія дикихъ звѣрей Бюффона и восходъ солнца Руссо изъ хрестоматіи Ноэля и Де Ляпляса.
Послѣдніе два года Борисъ былъ поглощенъ домашнимъ міромъ, читалъ меньше, и не могъ отдаться тѣмъ стремленіямъ, который вспыхивали въ его воспріимчивой душѣ.
Иной разъ захочется прочесть что-нибудь о томъ или другомъ предметѣ, захочется написать, придетъ удачный стихъ, забредетъ новая мысль, — а выполнить некогда: на душѣ неспокойно, жизнь не свѣтла, простору мало.
Даже мысль объ университетѣ точно уходила все на задній планъ. Борисъ какъ-бы отказывался отъ нея. А вмѣстѣ съ тѣмъ явилось сознаніе, что для университета куда какъ мало сдѣлано, и нѣтъ рѣшительнаго призванія, не скажешь себѣ: какой выбрать путь, какую спеціальность. Какъ поразобрать, такъ и математика плоха, и латынь хромаетъ, исторія и словесность — по верхамъ…
«Да, вѣдь, не я одинъ,» подумалъ Борисъ: «и другіе также. Да и трудно какъ-то выбиться. Мы-ли, не мы-ли виноваты: а все некрасиво, Абласовъ насъ тверже все знаетъ, а тоже недоволенъ; а Горшковъ тѣмъ и счастливъ, что артистъ.»
XVII.
Телепневъ рано сошелся съ Горшковымъ и Абласовымъ… Они постоянно сидѣли на первой партѣ.
По своей натурѣ, середину между ними занималъ Горшковъ. Съ виду онъ былъ веселый мальчикъ-крикунъ — и больше ничего, но въ немъ таилась искра.
Горшковъ провелъ дѣтство такъ же не радостно, какъ и Борисъ. Отецъ его, бѣдный дворянинъ, былъ несчастливъ по службѣ, прожилъ имѣньеце, и еще передъ смертью своей почти по-міру пустилъ всю семью. Она состояла тогда изъ жены и троихъ дѣтей. Мать Валерьяна, женщина очень недюжинная, билась какъ рыба объ ледъ, чтобъ чѣмъ-нибудь поддержать семейство и дать дѣтямъ какое-нибудь воспитаніе. Отъ нея наслѣдовалъ Горшковъ свой талантъ; и она же первая уставляла пальчики шестилѣтняго Валерьяна по клавишамъ. Мальчикъ родился съ неистощимой любовью къ звукамъ и гармоніи. Онъ проводилъ цѣлые дни за фортепіано, едва доставая ручейками до клавишъ; онъ прибиралъ мелодіи и подыскивалъ аккорды. Бывало, цѣлый часъ продумаетъ, достанетъ клочокъ нотной бумаги, карандашъ, и, сладивши аккордъ, сейчасъ запишетъ. Десяти лѣтъ, Валерьянъ уже владѣлъ вполнѣ гармоніей, сочинялъ серьезныя вещи, а по исполненію былъ такъ силенъ, что мать должна была отказаться учить его. Она помѣстила Валерьяна въ гимназію: дочерей приняли на казенный счетъ въ институтъ. Въ губернскомъ городѣ ничто не укроется, и музыкальныя способности Валерьяна сдѣлались извѣстны всѣмъ. Жилъ въ городѣ нѣмецъ Дорнихъ, учитель музыки, хорошій піанистъ. Онъ прельстился игрой и композиціями мальчика и сталъ учить его даромъ. Онъ далъ Горшкову строгій музыкальный закалъ, но, по дарованіямъ, ученикъ былъ гораздо выше учителя.
Въ исполненіи Горшковъ дѣлалъ быстрые успѣхи, безъ изнурительнаго труда. Онъ прошелъ черезъ всѣ мытарства механическаго приготовленія свободно, легко, и развилъ въ себѣ качество блестящаго, увлекательнаго піаниста.
Но эта сторона дарованія не удовлетворяла его; онъ смотрѣлъ на нее почти какъ на средство. Цѣль была — композиторство. Горшковъ не останавливался на легкихъ мелодіяхъ, презиралъ всякія штучки: фантазіи, морсо… Онъ рано получилъ вѣрный и строгій взглядъ на музыку, италъянщиной не увлекался; вкусъ массы его смѣшилъ, а подчасъ и возмущалъ.
Но, изучая Баха, Бетховена и Шумана, онъ не набирался замашекъ нѣмца-музыканта, не впадалъ въ исключительность, не вдавался въ музыкальную схоластику и больше вѣрилъ въ непосредственное творчество, чѣмъ во всевозможные контрапункты.
Рано началъ онъ цѣнить народный элементъ въ музыкѣ. Въ душѣ его все яснѣе и яснѣе становился идеалъ, къ которому долженъ стремиться русскій музыкантъ. Глинка прояснилъ ему этотъ путь, и его творенія были изучены Горшковымъ до тонкости…
И глядя на этого веселаго юношу, на его дѣтскую шаловливость, на его выходки и дурачество, никто-бы не подумалъ, что онъ живетъ сознательной, художественной жизнью. Борисъ особенно и полюбилъ Горшкова за то, что въ немъ не было тѣни артистическаго фатовства; онъ вездѣ былъ правдивъ.
Учился онъ нехудо; любилъ математику и хорошіе стихи; о спеціальномъ образованіи не думалъ, но въ общемъ чувствовалъ большую потребность.
Къ нему совсѣмъ не привилось раннее пренебреженіе ко всякому знанію, какое развивается у всевозможныхъ артистовъ и дѣлаетъ ихъ на всю жизнь ребятами и невѣждами.
Горшковъ поддерживалъ мать, давая уроки. Въ обществѣ его баловали, желали ему покровительствовать,
кричали
