и бюсты императора, заново переименовали площади, улицы, мосты и лицеи. На площади Карусели через день проходили военные смотры, которые длились по несколько часов; по вечерам в разных ресторанах устраивали банкеты для офицеров, и оттуда до поздней ночи доносились виваты, шумные выкрики и куплеты, распеваемые непослушными голосами. Толпа у дворца Тюильри как будто не расходилась вообще; время от времени она взрывалась ликующими криками: это значило, что император показался в окне или сел в карету, чтобы куда-нибудь ехать. «Неужели у этих людей нет никакого дела?» – удивлялся про себя Якоб. С каждым днём на улицах и набережных становилось всё многолюднее: это прибывали офицеры из разных городов, воодушевленные надеждой вновь получать полное жалованье; кто добирался пешком и в одиночку, а кто привозил с собой тележки, в которых сидели их жены и дети. Казармы напоминали собой муравейники; вновь сформированные полки, которым не хватило места в столице, маршировали к заставам, чтобы разместиться в Ла-Шапель, Ла-Виллетт или Сен-Дени. Им навстречу везли строительный камень, бревна, песок – возобновились стройки, начатые два года назад, причем работа кипела и по воскресеньям: император отменил запрет на труд и торговлю в святой день, и лавочники его благословляли.
Его благословляли все! Открытки с букетиком фиалок, в который были вписаны профили императора, императрицы и Римского короля, шли нарасхват: год назад, после капитуляции Парижа, Наполеон пообещал, что «вернется вместе с фиалками», и теперь этот скромный цветок сделался символом верности императору; в Пале-Рояле бойко торговали медальонами в виде серебряного орла на фиолетовой муаровой ленте, в кафе Монтансье шла пьеска «Обращенный роялист». В газетах прославляли государя, вернувшего Франции свободу: император отменил цензуру, разрешил провести художественный Салон, на котором были представлены «крамольные» картины (например, «Сражение при Маренго»), и запретил своим декретом работорговлю. В театрах перед началом спектаклей пели «Походную песнь», ставшую национальным гимном, и публика подхватывала припев:
Отчизна-мать к тебе взывает: «Ступай на бой! Победа или смерть!» Лишь для нее французы побеждают И за нее готовы умереть!
Эту песню, сочиненную еще при Революции, теперь называли «Лионезой» в честь Лиона – первого крупного города, присягнувшего на верность императору. Зато «Марсельеза» была под негласным запретом: на юге вспыхнули мятежи, о которых в газетах упоминалось лишь мельком, как и о беспорядках в Вандее и Пуату, разжигаемых принцами. С ними якобы быстро покончили: мятежники из Марселя разбежались без единого выстрела, когда выступившие вместе с ними линейные полки перешли на сторону Национальной гвардии; герцог Ангулемский едва успел унести ноги из Монтелимара, герцог Бурбонский сел на корабль в Нанте, когда шуанов разогнали батальоны, «оставшиеся верны великому делу народа, французской чести и своему императору». Вчера патриотами были те, кто ходил с белой кокардой и славил короля, сегодня патриоты те, кто сносит леса на площади Согласия, где собирались ставить памятник казненному Людовику XVI, и засовывает в петлицу букетик фиалок. Всё, как на Бирже, думал про себя Якоб: от дешевеющих бумаг избавляются, лихорадочно скупая те, что идут на повышение.
Страхи Ротшильда оказались преувеличены: король сбежал из Тюильри так поспешно, что позабыл там тридцать три миллиона серебряных экю[9] и сорок два миллиона ценными бумагами! Зато бриллианты, столовое серебро и ценную мебель вывезти успели. Фуше, вновь назначенный министром полиции, уже арестовал бывших членов правительства, «не воспрепятствовавших хищению государственного имущества», и они поплатятся за это собственным добром. Похоже, что и в золоте недостатка нет: Монетный двор получил приказание отчеканить за неделю двести тысяч золотых монет по двадцать франков. Правда, Ротшильду всё же приказали представить отчет в Министерство финансов, с которым тот из осторожности отправил Якоба.
К моменту вступления Наполеона в Париж в подвале дома на улице Прованс не осталось ни одного золотого слитка, ни одной монеты. Бумаги были надежно спрятаны в несгораемом шкафу, часть их Соломон Ротшильд вывез в Антверпен, занятый англичанами. Правда, путешествие Соломона и его жены Каролины выдалось не менее бурным, чем поездка Якоба: опасаясь за свой ценный груз, они проводили в карете круглые сутки; Шельда разлилась от дождей, к тому же разразился шторм; на переправу через реку ушло три часа: паром дважды выбрасывало на мель; потом карета увязла в болоте, и остаток пути пришлось проделать пешком, спрятав бумаги под одеждой. На обратном пути Соломон слег в постель в Гааге, страдая от подагры и расстройства желудка; Каролина не отходила от него. Она сообщила Джеймсу о болезни брата, но во Франкфурт просила не передавать, иначе вся Юденгассе всполошится, и фрау Ротшильд станут тревожить понапрасну, выражая ей свое сочувствие.
В газетах коротко сообщали о колебаниях на английской бирже, без всяких подробностей. Джеймс ломал голову над тем, как установить быструю связь с Лондоном и Антверпеном. Использование телеграфа в частных целях запрещено, да и в туман телеграф бесполезен. Вернее всего было бы обзавестись собственными курьерами на резвых лошадях, которые, выехав утром из Парижа, к вечеру были бы уже в Кале. Но где взять таких коней и наездников? Где держать лошадей, кто станет ухаживать за ними?
При слове «лошадь» у Якоба начинали болеть старые ушибы. Потому-то он и подал Джеймсу блестящую идею – голуби! Почтовые голуби! Содержать их куда проще и дешевле, чем лошадей, платить, как людям, им не надо! Антверпенские купцы всегда грузили на торговые суда клетки с голубями; на обратном пути моряки заранее выпускали птиц с записками о том, какой груз они везут, и когда судно входило в порт, весь товар был уже продан.
Ехать сейчас в Антверпен за голубями было невозможно, но Ротшильд загорелся этой идеей: он снял небольшой домик на улице Сен-Лазар, на чердаке которого можно было устроить голубятню, и Якоб зажил там барином, наняв даже приходящую служанку, которая стряпала ему еду раз в день и стирала белье раз в неделю. Правда, разводить голубей оказалось делом хлопотным и непростым.
Якоб обошел все голубятни за заставой Клиши – большинство были давно заброшены, и только в Сен-Дени ему посчастливилось отыскать любителя, согласившегося продать две пары молодых птиц и давшего уйму наставлений (чем кормить, как ухаживать, чему учить) совершенно бесплатно. Якоб придумал голубям имена: Глуглу и Перышко, Генерал и Гризетта, несколько раз на дню кормил вареным рисом, овсом
