Беда Елены была в том, что она никак не могла вмешаться в спор, не зная языка. Но когда все-таки попыталась объяснить им кое-что, Арсен прикрикнул уже на нее:
— Ступай в дом! Не твое дело.
Елена обиделась было, но потом поняла, что в таком состоянии любому нагрубишь. Она отправилась наверх, закрыла за собой дверь, но голоса снизу все равно проникали в комнату. Сидя на кровати и прислушиваясь, Елена пытаясь понять: что же все-таки произошло, отчего весь этот сыр-бор? Ведь, когда еще в первые дни после их приезда зашел разговор о ее работе, никто не был против. Правда, говорили: «Еще успеешь!» Но говорилось это в том смысле, что сперва ей нужно привыкнуть к дому, к селу, а потом можно и о работе думать. Но все это уже позади, теперь нужно действительно подумать о работе. Так что возмутило сейчас? Неужели сто рублей в месяц помешают кому-то? Она могла бы еще понять, если б они хотели это сделать из желания удержать ее в материальной зависимости. Или из патриархальных соображений: раз ты сноха, делай то, что тебе велят, — сказано «сиди дома», вот и повинуйся. Но ведь и этого не было. Елена не чувствовала никакого гнета со стороны мужниной родни. В своем родном городке она слышала о гнете куда тяжелее, о котором ей со слезами рассказывали знакомые девчата, вышедшие замуж.
Внезапно Елена услышала шаги за дверью, но это оказался не Арсен, а его отец. Он вошел, поискал, где сесть, Елена подала ему стул.
— Скажи, Елена, — произнес он с трудом, потирая двухдневную щетину на лице с такой силой, что она захрустела, как сено, — почему решила идти на работу?
— Айрик, я должна чем-то заниматься… Я молодая, здоровая. Как можно не работать? Здесь в совхозе даже старухи работают!
— Это верно, Елена, но я говорю о другом. Ты идешь работать, потому что тебе плохо дома, да?
— Плохо? Но почему мне плохо, айрик? О чем вы говорите?
— Вчера ругались, сегодня идешь работать…
— Айрик, это ведь совершенно случайно Аракся именно сейчас пошла в декрет. Если бы она ушла через месяц, я бы тоже подождала месяц.
— Это так, Елена, но я хочу сказать: если идешь на работу из-за обиды, то ты позоришь нашу семью.
— Да нет же, айрик, никакой обиды, честное слово.
— Хорошо, делай как решила. Только об одном хочу сказать: ты красивая и сразу бросаешься в глаза… У нас есть поговорка: в яблоню с красивыми яблоками много кидающих камни. Так что знай: твоя честь — это наша честь, честь нашей семьи. По поводу Ануш… Одиночество — это не то, когда человек теряет близких людей, одиночество — это когда близкие становятся чужими. Ты постарайся оставаться доброй в отношениях с недобрыми людьми. Это трудно, но стараться можно и нужно.
После чего он встал и вышел.
«Господи, что делать? Отказаться от работы? Но что от этого изменится? Не работала ведь все это время, лучше, что ли, было?»
«…А еще я вас предупреждаю, дорогие мои папа, мама, Димочка, что теперь со мной шутить опасно, потому что я уже — начальство, заведую детским садом. У меня зарплата около ста рублей в месяц. Вот так-то! И в моем подчинении целых четыре человека: заведующая и воспитательница, то есть я сама в двух лицах (захочу, сама себе выговор влеплю, но пока не за что), повариха, хозяйка и уборщица — это уже тетя Лусик, она тоже в трех лицах. В садике у меня двадцать пять детей от двух до пяти лет. В шесть — они уже не дети, а помощники в доме, поэтому мне их не отдают. Малыши такие симпатичные: глазастые, а щеки такие красные и тугие, что, кажется, дотронься — и брызнет кровь. А как они едят, любо смотреть! Все, что ни дашь, лопают, да с таким аппетитом, будто неделю не ели. Я разговариваю с ними, конечно, только по-русски. Сперва они меня не понимали, смешно таращили глаза, стесняясь, прятались друг другу за спины, поэтому вначале мне с ними было трудно, часто приходилось звать на помощь тетю Лусик (она, правда, тоже плохо понимает по-русски, но с ней, по крайней мере, можно объясниться жестами), но уже через две недели они меня стали понимать, а сейчас даже слова выговаривают, а то и целые фразы. В жизни не видела таких смышленых детей. Часто ходим гулять за село, там, на опушке леса, мы облюбовали роскошную поляну с маленьким родничком. Сельчане не могут удержаться от смеха при виде того, как дети парами, взявшись за руки, чинно шествуют по улице (раньше их почему-то не водили на прогулку). У детей удивительный нюх на взрослых. Когда они так липнут ко мне, я начинаю верить, что, наверное, я не такой уж плохой человек. Дети привязались ко мне так, что это трогает до слез, и я часто думаю: „А что, если это и есть мое призвание?..“
На днях к нам в садик приходил директор совхоза тов. Балаян. Он послушал детей, как они болтают по-русски, а когда стал прощаться, пожал мне руку и сказал: „Спасибо, вы делаете очень большое дело“. Я воспользовалась этим и упросила отремонтировать садик. Он твердо обещал это сделать и еще обещал со временем построить новое помещение…»
Но вот дома… дома Елене было плохо. Она жила сама по себе, с ней никто не разговаривал, кроме свекра. К нему она еще могла обращаться по-прежнему, но старалась делать это пореже… А когда, случалось, становилось совсем невмоготу, Елена спрашивала мужа: «Как же быть?» Он отвечал: «Никак, перетерпеть, и все! Просто надо привыкнуть». — «К чему привыкнуть?» — «Ты пойми, дурочка моя, даже если в одном селе девушка из своего дома переезжает к мужу — здесь же, по другую сторону плетня, и то без неурядиц не обходится. Люди все же чужие, все у них иначе, чем в ее доме было. А проходит какое-то время — и все налаживается. — И Арсен добавил с улыбкой: — У тебя чуточку потруднее…» Вот это с улыбкой сказанное «чуточку» облегчило Елене жизнь. Одна лишь опора была у нее в доме — любовь к Арсену и любовь Арсена. В ней-то она черпала силу и выдержку, мужество и толику радости и счастья.
Так проходили дни, наполненные радостью вперемешку с горечью. Дни эти складывались в недели, недели — в месяцы. И вот наступил октябрь с его холодами, ветрами, дождями, слякотью, с его поздним
