и это стало для мамы последней каплей. Сначала, чтобы ее умаслить, я отдавала ей часть заработка, но мама такой человек, что если уж она злится, то по полной программе, поэтому она перекрывала мне газ, мешала готовить, и мне приходилось готовить у тети или двоюродной сестры, но потом я всегда возвращалась домой с деньгами и говорила: вот тебе на газ – он же так быстро у тебя заканчивается, – а она деньги брала, но добрее не становилась: никак не могла мне простить, что я бросила школу.
Только просиживать штаны в школе – не для меня, спасибо. Я своими глазами видела: вот, например, моя двоюродная сестра Ирене – училась-училась, а на работу устроиться так и не смогла, в итоге вышла замуж и родила двоих, то бишь пустая трата времени – зачем она училась, если все равно сидит в четырех стенах с двумя дочерьми? Кармела тоже: читала-читала, училась-училась, а по факту работает кассиршей, потому что только туда ее и взяли. Я же зарабатывала больше мамы, но ей все равно все было не так. Понятно, что я могла бы выбрать другой путь – ну да, могла, только мое мнение такое, что у каждой женщины свое место в этом мире, хоть ты тресни.
Когда мы уже съехались с Рафаэлем, в одну кондитерскую из тех, куда я привозила желатин и конфеты на палочке, пришла покупательница – явно из богатых – и, попробовав мои конфеты на палочке, сказала хозяйке, что хотела бы заказать штук двести, не меньше. Тогда хозяйка дала ей мой телефон, и она заказала реально очень много, а я нервничала, конечно, но взялась, и попросила много денег, и она мне их заплатила. Конфеты были нужны ко дню рожденья ее дочери, и доставить их надо было куда-то аж за Ломас-де-Чапультепек[9]; я ответила, что окей, нет проблем – и правильно сделала, потому что после этого дня рождения заработало сарафанное радио, а одна женщина, которая тоже была на празднике, связала меня с бутиком, где продают элитный шоколад, и мне даже пришлось нанять бухгалтера, чтобы он зарегистрировал меня в налоговой и все дела. Так все и завертелось: я отвозила ящики с конфетами на склад, и там удивлялись, почему я не куплю себе малолитражку, а я отвечала, что скоро куплю целый джип, но так и не купила, потому что, хоть деньги и были, большую их часть я отдавала тогда Рафе и мне ни на что уже не хватало.
Теперь, если бы у меня спросили, жил ли Рафаэль на мои деньги, я бы ответила, что нет. Дом был на мне, это да, но пиво же я ему не покупала. Да, он никогда не давал мне денег, это правда, но мне от него хотелось не денег, а детей. Если бы вдобавок у меня спросили, любила ли я его, я бы сказала, что да. Я его любила, как любят сувениры из прошлого: новогодние письма волхвам, фотографии с дней рожденья, любимые шмотки и все такое прочее. Смогла бы я жить без него? Ну, ясное дело, что смогла бы – жила же я как-то без отца, без брата, без матери. Вот без чего я бы не смогла жить, так это без материнства. Откуда у меня эта идея фикс? Ну как откуда. А что плохого в том, чтобы хотеть стать матерью, что плохого в желании делиться теплом? Я мечтала вырастить дочку, которая отличалась бы от меня, от моей матери, от матери Рафаэля, от моих сестер. Она была бы другой, она бы никому не давала себя в обиду, но при этом притягивала бы к себе людей – ну что в этом плохого? Поэтому, когда Рафаэль не пролил ни слезинки по поводу моего выкидыша, я стала смотреть на него иначе, думала: окей, он не виноват, врачи сказали, что так бывает, что это нормально, что не нужно домысливать, но я-то все равно убивалась, а ему хоть бы хны.
На самом деле, мне просто было невмоготу после выкидыша оставаться у мамы: во-первых, из-за того, что она – это она, а во-вторых, я не могла спокойно смотреть на дверь в комнату брата, я боялась даже проходить мимо, потому что воображала: открою ее, а он там; я, в общем-то, так и думала все время: ой, брат у себя, не буду его беспокоить. И вот я себе все это воображала, а по ночам подходила к стене, смежной с его комнатой, и разговаривала с ним: знаешь, братик, ты мог бы стать дядей, но увы. А потом я вспомнила, что, когда мне было пять, а ему двенадцать, мы сидели в гостиной, и он вдруг ни с того ни с сего поцеловал меня в губы, а я так растерялась, что пулей выскочила на улицу, не зная, что делать и как реагировать. Помню, я хотела рассказать маме, но испугалась, что она его побьет. Я не знала, хорошо он сделал или плохо, и зачем он это сделал, я тоже не знала. Словом, у меня скрутило живот, к горлу подступила тошнота. Тогда я позвонила Рафаэлю и сказала, что хватит валять дурака, пусть уже забирает меня домой.
В общем, в первые дни, как я вернулась, мы почти не разговаривали, типа не хотели ругаться и поэтому игнорировали друг друга, ну и, короче, никто не додумался купить газ, и одним утром он закончился, прямо когда заказ был в духовке, а Рафаэль пошел в душ, так что ему пришлось мыться холодной водой. Он взбесился, крикнул, что я нехозяйственная или что-то типа того, а я ему ответила, что ну конечно, пять минут пузо под душем погреть – это важнее, чем целый заказ, который теперь пропадет. Я послала его посмотреть, не едет ли машина, что развозит баллоны. А сама села за стол и уже собралась было отнести противни к тетке, но забоялась, что, пока несу, заказ испортится, и тут заходит он и смотрит на меня, как баран на новые ворота, и я думаю – ну все, сейчас опять начнет воспитывать, что, мол, будь я практичнее, то приучилась бы по весу определять, сколько в баллоне газа; но он ничего такого не сказал, а только смотрел на меня не мигая, пока у него не заслезились глаза.
– Чего? – спросила я.
– Ничего.
– Тебе плохо?
– Нет.
– Что случилось?
– Ничего.
– М-м.
И тут он взял и разревелся. Я встала, чтобы обнять его, и, к моему удивлению, он меня тоже обнял, рыдая в три ручья. У него все тело ходило ходуном: и спина его широченная, и ручищи
