Хуго сдержал свое обещание: в ближайшие выходные уехал в деревню. День рождения мамы решили отпраздновать две недели спустя. Вернулся он озабоченным, серьезным. Ида совсем обессилела, и Алисины витамины ей уже не помогали. Деревенский врач не обнаружил у нее никакого конкретного хронического заболевания, но рекомендовал показать больную терапевту, что до сих пор было невозможно, поскольку Ида почти не могла двигаться. К стыду своему, я тут же подумала, что у нее рак, и хотя мне было бесконечно жаль сестру, я уже слышала звон похоронных колоколов, а сразу следом за ними — свадебных. Я так и не поняла, почему визит к врачу постоянно откладывали, пока наконец Алиса не отвезла сестру к главврачу своего госпиталя. Но случилось это лишь после того, как все мы собрались на день рождения мамы в Малой Фельде.
Матушка хорошо выглядела, она не отощала, а постройнела. Раньше она называла себя городской мышью, а теперь вот сделалась полевкой. На ней было старенькое черное платье, которое она с помощью Хайдемари освежила кружевами, отпоротыми от протертой маленькой подушки. Хуго уже давно привез ей из бомбоубежища все фамильные украшения, и теперь они сверкали на ее пальцах, запястьях и шее.
Возле мамы постоянно вертелся младший отпрыск Моники Шорш, ровесник моего сына, но выше его на голову и гораздо шире в плечах. Слава Богу, Хуго остался в Дармштадте с детьми. Мне пришлось солгать, что у них грипп. Если бы моя мама увидела бледненького тихого Ульриха рядом с этим упитанным здоровяком, сравнение было бы не в пользу моего сына. Шорш был похож больше на свою мать, но гордая бабушка считала и его, и старшего братца Ханси копиями погибшего отца.
У мамы и у Фанни все было более-менее в порядке. Во всяком случае, наша сестра-католичка за эти тяжкие времена не похудела ни на грамм, скорее, наоборот — слегка даже поправилась. Старый пастор, у которого она долгое время служила экономкой, недавно умер, а новый был еще совсем молоденький, войну он пережил за границей, в каком-то монастыре. Паства его обожала, что подтверждали щедрые дары прихожан. Фанни была от него в восторге, чуть ли не влюблена, но, ясное дело, на взаимность ей рассчитывать не приходилось.
Иду я давно не видела, и вид ее меня потряс. Даже не потому, что она была тяжело больна и лежала в постели: она как будто страшно устала и вежливо давала понять, что ей уже все совершенно безразлично. Ни стона, ни одной жалобы, она не казалась ни разбитой, ни до времени постаревшей, но впечатление было такое, что Ида угасает. Угрызения совести, конечно, тут же снова кольнули меня, ведь я тоже была в этом виновата.
Алиса стала к тому времени старшей сестрой в отделении и с радостью поведала нам о своих планах. Она выходит замуж за одного врача, но в следующем году, когда он оправится после легкой контузии. А после свадьбы сама пойдет учиться на врача.
— Девочка моя, тебе же скоро двадцать восемь, — заметила мама, — разве не поздно уже учиться?
Алиса засмеялась.
— Что ж, — предупредила мама, — вот пойдут дети, не до того тебе станет, и выкинешь эту дурацкую затею из головы.
— Мам, ну не обязательно же заводить семерых детей, правда? — отвечала Алиса.
Я, Ида и Фанни тревожно взглянули на мать. Каково ей было слышать такое? Разве не наглость? Да понимала ли мама вообще, откуда дети берутся? Нам, как, впрочем, и любому поколению, родители наши почему-то представлялись бесполыми существами (хотя сами-то мы как-то на свет появились).
— А куда ж ты денешься? — холодно проговорила мама. — Не топить же их, как котят.
Благочестивую Фанни всю передернуло. Она единственная из нас (Хайдемари в тот момент вышла) пребывала до сих пор в целомудренном неведении относительно деторождения, но все-таки замолвила словечко за контроль над рождаемостью:
— Нельзя, конечно, вмешиваться в Промысел Божий, но Господь указал людям, как зачинать только желанных детей.
Мы с Идой переглянулись: ну сестренка дает, даром что католичка! Но мама только сухо заметила:
— Если ты намекаешь на противозачаточные таблетки от «Кнаус-Огино», то именно благодаря им ты и появилась на свет.
Я всецело доверяла Алисе. Мы пошли погулять, и я призналась ей, что люблю Хуго, но, разумеется, ни словом не обмолвилась о Бернхарде. Она выслушала меня и не осудила. Но я задала вопрос, который мучил меня: а что будет дальше с Идой? Алиса пообещала лично договориться с врачом, чтобы он сестру посмотрел.
— У меня нехорошие подозрения, — призналась она, — но пока не выяснится, что же это у нее такое, распространяться о них не буду.
Зато у Алисы нашлись хорошие новости для Хуго. У ее контуженного доктора есть друг, он хочет открыть в западном квартале Франкфурта книжный магазин — может, Хуго попробовать? Нужно обязательно подать заявление и потом лично познакомиться.
— Но я тебе сразу говорю, — предупредила Алиса, — там он как сыр в масле кататься не будет.
Для Хуго деньги, конечно, имеют значение, но не слишком большое, это я точно знала. Он был такой чудак, эдакий практичный идеалист.
Моника изо всех сил постаралась к маминому дню рождения: на столе стоял большой торт с кремом, жирный, сладкий. По тем временам — невероятная роскошь. Бывают такие необыкновенно вкусные блюда, которые запоминаешь на всю жизнь, так вот, этот торт мне запомнился. Слои из бисквитного и песочного теста громоздились один на другой, проложенные фруктами, мармеладом и кремом, а наверху возвышался маленький королевский замок из масла. В те времена различали просто «масло» и «хорошее масло», и Моника использовала, понятное дело, второе. Венчали всю эту композицию розы: они должны были быть из марципана, но их слепили из картофельного пюре, поскольку тертого миндаля не нашлось. Я привезла с собой немного американского растворимого кофе и подарила маме пару красных лайковых перчаток, которые одна дама из Нью-Йорка забыла у Хуго в гостинице. Позже мама отдала их Иде. А Алиса придумала смешать чистый медицинский спирт с вишневым соком и сахаром, получился ликер.
Пару часов мы чувствовали себя будто в сказке: мама, я, Алиса, Ида, Фанни, Моника и Хайдемари. К вечеру, однако, нам стало недоставать мужской компании. Ни у одной из нас, кроме Иды, не было мужа. Мама, Моника и я — вдовы, Алиса — пока только невеста, Фанни и Хайдемари — вообще незамужние девицы. Среди нас время от времени появлялись лишь двое совсем маленьких мужчин, которые бросались к маме или Монике.
На ужин был картофельный салат, приправленный майонезом, ярко-желтым от яичного желтка, вбуханного в него в огромном количестве, ведь о холестерине тогда никто и не слыхивал. Перед трапезой мама произнесла молитву, долгую молитву, чтобы помянуть своего почившего супруга и павших на войне сыновей.
— Ты Альберта забыла, — заметила я. Все ошеломленно взглянули на меня.
Фанни смиренно произнесла:
— Господь да простит нашего брата.
Мама молчала, и я почувствовала, что смерть младшего сына осталась ей вечным упреком.
