— Дядя Хуго теперь наш папа? — спросил он меня однажды.
Хуго любил моих детей и, устроясь на нашей большой кровати, рассказывал им сказки. Мы грелись все вместе под четырьмя одеялами, пили какао и хрустели американскими крекерами. Какое это было счастье! Наверное, любовь Вероники к Новому Свету началась именно с американских конфет и жвачек — нашего вкусного спасения. Вот было бы чудесно, если бы к этой семейной идиллии прибавился еще, как говорится, и рост благосостояния. Пока Бернхард не заявился, я рисовала себе безоблачное будущее: Хуго разведется с Идой, и у меня появится наконец мужчина, который действительно мне подходит, и любящий отец для моих детей. Он снова станет продавать книжки, откроет книжный магазинчик, и так потихоньку мы будем богатеть… А теперь там в подвале лежал Бернхард, и мечты мои приказали долго жить.
— Ну нет, — шептала я тихо, чтобы не разбудить Хуго, — его же никто не видел. Он и не возвращался вовсе.
На рассвете я поднялась, вычистила золу из печки и развела огонь. Под столом я нашла не замеченные вчера кальсоны и куртку Бернхарда и кинула их в печь. А куда девать ботинки? Дети их видеть не должны. Я отнесла ботинки в подвал и поставила рядом с трупом, завернутым в прорезиненный плащ Хуго.
Наконец мы с детьми сели завтракать. Ульрих и Вероника недавно пошли в первый класс. Школы тогда понемногу снова стали работать, хотя и не регулярно. Ученики ходили на занятия с книгами, завернутыми в газету.
Вероника опоздала в школу на один год, но тогда дети многих беженцев учились в школе либо с большим опозданием, либо после долгого перерыва. Я всегда провожала детей в школу, переводила их через большой перекресток. Машин тогда было немного, но у старых грузовиков тормоза часто были неисправные, а шины изношены.
Когда я вернулась и снова оказалась на кухне, сверху, протирая глаза, спустился Хуго. Он был хмур и, вопреки своему обыкновению, даже не поцеловал меня.
— Давай оденем Бернхарда и положим на софу. А врачу потом скажем, что нашли его здесь мертвым сегодня утром. Где его одежда?
Я кивнула на печку и расплакалась прежде, чем он успел меня отругать.
— А документы у него были? — спросил Хуго с тревогой.
Щипцами он выловил из пламени обуглившуюся куртку. В кармане действительно лежало что-то похожее на сложенную бумагу, но ее было уже не спасти.
Хуго даже ругать меня не стал. Дело сделано, чего ж теперь? Другой одежды Бернхарда в доме не осталось: сам же Хуго сменял ее всю на яйца и картошку, поскольку ему она была не впору.
— Его точно никто не видел? — спросил он.
Я сочла его вопрос добрым знаком (хотя, конечно, как я могла знать наверняка?) и энергично замотала головой.
— Тьма была непроглядная и дождь хлестал, — отвечала я.
Хуго надолго задумался.
— Неси мне сюда все сигареты, — велел он, — я попробую…
Я взглянула на него вопросительно.
— Прораб у нас на стройке — заядлый курильщик. Попытаюсь обменять у него на кирпичи.
Я не понимала хорошенько, зачем Хуго понадобились кирпичи, но без единого слова принесла ему еще не распечатанные сигареты, продукты и кофе и достала из шкафа рюкзак.
— Не надо, — сказал Хуго, — лучше тележку возьму. Он завернул сигареты в газету и стал искать свой прорезиненный плащ.
— Ах, ну да, конечно, — вспомнил он и поехал на стройку в одном свитере.
Вечером, кашляя, он вернулся домой.
— Сказался у американцев больным.
Дети рисовали за столом и в подробности при них Хуго входить не стал. Позже он отнес в подвал мешок цемента и кирпичи.
— Завтра еще принесу, — пообещал он.
Когда Ульрих и Вероника уснули, мы спустились в подвал. Хуго указал на угол в домовой прачечной: туда он замурует Бернхарда. Я предложила чулан для угля.
— Нет, — не согласился Хуго, — только в прачечной: там одна стенка разобрана с тех пор, как я расширял камин. Там незаметно будет.
Гениальность его плана я оценила сорок лет спустя, когда в бывшем угольном чулане устанавливали газовый калорифер для отопления дома.
Хуго работал две ночи подряд. Когда шахта была высотой ему уже по грудь, он поставил внутрь, в узкий проем, негнущегося, как палка, Бернхарда. Тощий покойник идеально вписался в пространство между трубами. Хуго не стал снимать с него свой плащ, как-то совестно ему было, и тот стал погребальным саваном, укутавшим печальные останки. На третий день Хуго положил туда же ботинки и замуровал стену.
Мое облегчение и благодарность не знали границ, но вот Хуго ко мне переменился. Он стал угрюмым, неразговорчивым, курил одну сигарету за другой и добровольно отработал у американцев две ночные смены подряд, хотя ему необходимо было отдохнуть. Меня тоже мучила совесть, и из-за детей, и из-за Хуго. Некогда этот человек не мог даже косулю зарезать, а я заставила его совершить такое. Война, конечно, Хуго несколько изменила, он, как бы это сказать, огрубел немножко.
Я не решалась больше смотреть в глаза своим соседям, так все и ждала, что кто-нибудь начнет меня выспрашивать о ночном госте. Но, видимо, Бернхарда и вправду никто не заметил.
Именно в это время, когда я меньше всего думала о своей семье, которую война разбросала по городам и весям, пришло письмо от мамы. Ей исполнялось шестьдесят пять, и она хотела собрать в этот день своих дочерей, сыновей у нее уже не осталось. Кроме того, в письме она кротко пеняла Хуго, что он так давно не навещал свою жену. Дочке, мол, ее старшей стало бы сразу намного лучше, будь муж рядом. Ясно, мама что-то заподозрила.
Когда мы прочли письмо, совесть нас просто заела. И Хуго вдруг заявил:
— Завтра же еду к жене!
Никогда еще не называл он ее так. До чего же мне стало от этого больно!
Но я тоже не собиралась огорчать мамулю, к тому же мне хотелось похвастаться перед ней своими здоровыми детьми. Только теперь пришло мне в голову, что Ульрих с Вероникой все выболтают, когда увидят, что Хуго лег спать с Идой. Что же мне делать? Не хотелось оставлять детей дома одних. Я решила посоветоваться с Хуго, но он равнодушно пожал плечами. Он обо мне не думал, он был уже где-то совсем далеко.
9
Вообще-то я ожидала, что после войны мама переедет ко мне. По сравнению с другими солдатскими вдовами у меня были огромные апартаменты, сама удивляюсь, как это у меня их не отобрали. Но она была слишком привязана к Иде, поэтому осталась жить с ней. Кроме того, после гибели любимого старшего сыночка Эрнста Людвига матушка самозабвенно, безумно полюбила его двух детей. В крестьянском хозяйстве у нее были свои обязанности: она воспитывала внуков, следила за огородом, кормила кур, шила, вязала и штопала. Она, вероятно, была намного трудолюбивей меня. Дочка Хуго Хайдемари стала учиться на портниху. А вдова Эрнста Людвига Моника, моя ровесница, тянула на себе всю самую тяжелую работу в поле и на скотном дворе. Впрочем, она занималась этим с детства.
