мои руки в прошлой жизни! Начиная с Rheinmetall и кончая Erica [1].
Приняла меня заведующая отделом писем Лариса Ланкина, которую я смутно помнил ни весть каким сознанием. Как помнил и некоторых сотрудников газеты: Е. Суворов и Е. Хохлов, Г. Волович и И. Альтер, В. Жемчужников и Ю. Файбышенко, впоследствии знаменитые В. Распутин и А. Вампилов, художник В. Пинигин. Мастера фото В. Калаянов и В. Белоколодов, рисованными заголовками, карикатурами, заставками…
Да и молодежь мне была знакома, но они, естественно обо мне в этом обличие не подозревали. Как-то странно общаться с памятью. И в чем-то скучно. А новые журналисты, мои прошлые современники: Л. Ланкина, Г. Дмитриев, Б. Ротенфельд, А. Харитонов, Н. Бриль, А. Голованов, Н. Кривомазов, Л. Мончинский. Леня Мончинский вел отдел спорта и особым интеллектом не блистал, но сдружился с Высоцким и вместе с ним даже написал (ну как написал — напечатал) книгу «Черная свеча» Но при жизни Высоцкого вышла только первая ее часть «Побег», которую они написали в соавторстве. А вторая- «Стреляйте, гражданин начальник» была написана Мончинским, но успеха не обрела. В 2006 году по мотивам этой книги был создан сериал «Фартовый».
— И чем я могу помочь красивому солдатику? — спросила Лариса важно.
— Пишущей машинкой, — ответил я. — На полчасика. Я хочу вам в газету рассказ предложить, но у меня негде его напечатать.
— У нас только «Башкирия» в отделе. Пойдет?
— Годится, я тут в уголке, мешать не буду…
Я начал бойко (полувековой опыт не пропьешь), немного раздражаясь от тугой клавиатуры. Эпиграф печатать не стал, Осип Мандельштам в этом времени не поощряется, а уж его стихи подавно. Особенно те, что были у меня перед рассказом:
«Мне на шею бросается век-волкодав…»
Ну а рассказ не забыл. Хотя память постоянно сбоила, как сбоит хронометр, побывавший под асфальтоукладчиком.
' Он подошел к шелестящим на морозном ветру флажкам, понюхал их, тяжело втягивая худые бока. Флажки были обыкновенные, красные. Материя на ветру задубела и пахла не очень противно: человек почти не чувствовался. Он пригнул остроухую морду и пролез под заграждение. Флажок жестко погладил его по заиндевевшей шерсти. Он передернулся брезгливо и рысцой потрусил в лес, в бесконечно знакомое ему пространство.
Лес глухо жужжал, стряхивая лежалые нашлепки снега с синеватых лап. Тропа пахла зайцами и лисой. Все наскучило. Где-то подо льдом билась вода. Он присел около сугроба, приоткрыл седую пасть и завыл жутко и протяжно, сжимая худые бока. Ребра туго обтягивались шкурой, и казалось, что кости постукивают внутри. Он лег, перестал выть, прикрыл тусклые глаза, проскулил по-щенячьи. Мягкими иголочками взметалось в снегу дыхание. Мохнатая ветка над головой закачалась укоризненно, стряхнула пухлый налет снега. Тогда он встал и, тяжело ступая, ушел куда-то, не озираясь и не прислушиваясь…'
И окончательно добил последние абзацы:
'. …Он шел медленно, очень медленно, и человек успел очнуться, успел притянуть к лицу пистолет, успел выстрелить, не вставая. Он был человек и поэтому он выстрелил. Он был военный человек, а волк шел медленно и шел от него. И поэтому он попал.
Минуту спустя, овчарка бросилась и запоздало выполнила команду «Фас».
А с востока дул жесткий, холодный ветер, и больше не было весны. До нее было еще два месяца'.
— Вот, Лариса. Пожалуйста. В двух экземплярах.
— Я посмотрю. И мы с вами свяжемся. Потом. А где вы так бойко научились печатать?
— Где? В Армии, естественно. Ну я зайду через пару дней, когда вы мою графоманию изучите. Кстати, могу добавить пару стихов. Но они слабей прозы. Есть пару минут?
— Ну читайте, — вздохнула корреспондентка.
Я выбрал из памяти самое безобидное:
…Вот чудило, так чудило
Все беседует с сосной,
С той, что выросла бескрыло
Средь березок сиротой.
Что давно уже иссохла —
Лишь в верхушке зелень есть,
Что давно срубить
И в топке
По полену брать и жечь.
Вот чудило, так чудило:
Говорит и говорит…
Сосна голову склонила,
Сосна, слушая, молчит.
А когда чудак уходит
Тихо веткой чертит в снег:
— Посмотри, вон там проходит
Настоящий человек.
Лариса не то что была поражена, но оценила. И попросила записать, уверив что напечатает. Мне не трудно, напечатал.
А потом пошел в избу. Уплачено, так надо хоть заглядывать. Да и отдохнуть хотелось. Хоть сеанс гипноза поутру меня и взбодрил, но после ужасной (тревожной с сумбурными снами) ночи я чувствовал себя разбитым.
Эпизод в газете напомнил мне аналогичный из собственного далекого прошлого. До сих пор не знаю уверенно — жив ли Александр, который у меня (тогда начинающего журналиста и тоже в отделе писем) вызвал интерес. Но помню, как появился он в шестидесятых в молодежной газете, наивный, насквозь сельский, откровенно «косящий» под Есенина. И в его стихах было некоторое подражание, но мощный и самостоятельный талант был сильнее. Я, пролистав его тетрадку в клеточку, сразу же побежал к редактору — надо публиковать. Опубликовали: «Я опять по лугам тоскую». Помогли устроится в Иркутске, помогли поступить в университет на филфак…
Я опять по лугам тоскую —
Трудно к городу привыкать,
Все равно, что любя другую,
Нелюбимую целовать
По утрам гудки пароходов
Растревожено будят слух,
А мне кажется — на воротах
Наш рябой прокричал петух.
В небе облако проплывает,
Словно в озере белый гусь…
Я опять по лугам скучаю
И чего-то в душе боюсь.
Не того, что сотрутся грани
Между городом и селом,
Я не против высоких зданий
И всесильных машин кругом.
Я боюсь, не
