ФИЛИСТЕР (Один на троих)
Глава 1
Бывают дни: я ненавижу
Свою отчизну — мать свою.
Бывают дни: ее нет ближе,
Всем существом ее пою.
Все, все в ней противоречиво,
Двулико, двуедино в ней…
Северянин Игорь
Глава 1
Умер я легко.
Во сне.
Нет, когда очнулся были легкие, как облако, воспоминания о некоей ангельской обители в форме облачного хранителя, были споры на право второй духовности, даже пожелания были стереть сознание. Но все это пропало, как дымка сна (знаете, есть такой тревожный сон на солнечной веранде, от которого помутнение и пересохшие губы…), а вместо метронома выдуманного нечто стучало в днище повозки с синхронным ритмом.
Я огляделся и аналогия с железной дорогой всплыла и обрела реальность.
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели…
Я ехал в купе и был в нем один. Только купе было какое-то несовременное, архаичное. С одной, невероятно мягкой койкой (над головой была вторая, толстая, пристегнутая к стене) с креслом около столика с плюшевой занавесью на окне и внутренней дверью. Такие бывали в моей юности, году в шестидесятом — люксовые, с умывальником за дверью (на два купе), в которые мужики не стеснялись и мочиться.
На столике находились остатки пиршества в виде колбасных обрезков и неполной бутылки «пшеничной». Еще присутствовали два стакана в мельхиоровых (железнодорожных) подстаканниках с недопитым чаем.
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом…[1]
Я встал и посетил умывальник. Когда я открыл ручку двери в противоположном купе дверь автоматом защелкнулась. Нынче таких купе не делают. Я, помнится, застал последние, когда из Калининграда (который Кенигсберг) ездил в Литву и Латвию за товарами. В будние, так как в выходные было не пробиться, да и хитрые лабухи прятали дефицитные товары. А в рабочие дни недели все было окей, океюшки, как говорила одна моя знакомая.
Вернувшись из умывальника я поддернул плавки (плавки терпеть не мог с детства) и провел ревизию своего имущества. На плечиках, зацепленных за крючочки для одежды висела гимнастерка. Явно не солдатская, темная из хорошего сукна. Рядом на втором крючочке висели солдатские галифе для носки в сапоги. Сапоги обнаружились под столиком. С накинутыми на них портянками. Настоящие кирзовые, но новые, тщательно начищенные. Шинель и вещевой мешок обнаружились в багажном отделении под кроватью.
Но меня больше всего интересовали документы.
Тело в которое угодила моя грешная душа не вызывало доверия, потому что носила плавки. В повседневности. Нелепые советские плавки, которые связывались на бедре двумя веревочками
Плавки, которые в наличие зимней одежды подчеркивали его внутреннюю не убежденность мужественности. Попытки самому себе что-то доказать…
Кстати, член, зажатый в этих уебищах, вовсе не внушал. Обычный писюн молодого мужчины.
Я даже в армии предпочитал в обыденной жизни носить просторные семейные трусы, ибо мужественности мне и без того хватало. Бокс и плавание с детских лет придали моей фигуре нужную стабильность. А уверенностью я и так обладал.
Еще бы не обладать единственному сыну генерала авиации, который в те — послевоенные годы никак не мог стать мажором. Мама ушла рано, хотя была моложе отца. Я её почти и не помню. А папа со мной особо и не цацкался. Спорт, учеба, музыкальные уроки, аскетизм в одежде и предметах роскоши… Впрочем, в те годы многое было роскошью. Даже цветной телевизор.
У нас он был, но роскошью не считался. Philips. Отец привез из командировки…
Он был боевой генерал, в штабе галифе не просиживал. Ангола, Куба, Африка… А обо мне больше заботился его денщик, которого отец в зарубежные командировки не брал. Там сопровождал капитан (явно из НКВД), но умелый, опытный. А то, что стучал — так кто в эти времена не стучал.
Это потом, достигнув кое-чего я омещанился. Твердо убедился в том, что «Патриотизм — последнее прибежище негодяя» — афоризм, произнесённый доктором Самуэлем Джонсоном в 7 апреля 1775 года. Сам Карл Маркс сказал даже, что патриотизм- это болезнь, вирус, распространяемый чиновниками. Так оно и вышло, когда умер от ран отец, не дожив до шестидесяти. А все его завоевания в третьих странах, куда он нес идеи коммунизма (вместе с партийными — «народными» деньгами) исчезли вместе с нечистоплотными властителями. Даже несчастный остров Даманский, за который погибло много пограничников, и тот правитель позже отдал Китаю.
И как бы меня не ругали, кем бы меня не считали стареющие друзья отца, я твердо решил жить для себя. Бросил учебу в ИВАТУ (Иркутское Высшее Авиционно-Техническое Училище) и поступил в университет на отделение Журналистики. На заочное. Уверенно зная, что журналисту в диктаторском обществе коммуняг жить легче и прибыльней.
Я продолжил обыск имущества своего реципиента. В вещмешке нашлись кое-какие документы. В основном письма и солдатская мелочевка, включая самодельную планку для чистки пуговиц и флакон с вонючим асидолом. Именно его использовали солдаты в далеком 1960 году для придания яркого блеска потускневшим латунным бляхам, а полковой оркестр попутно начищает им духовые инструменты, сделанные из того же материала.
Нашлись еще запасная пилотка (с воткнутой под лепесток иглой с суровой ниткой) шерстяные носки и какая-то шкатулка завернутая в оберточную бумагу. Были трико и спортивный костюм, хороший из тонкой шерсти. Тапочки спортивные. Маленькие шахматы, те в которых фигурки втыкаются в дырочки в клетках. Томик стихов. Как ни странно — Пастернак. Я пролистал, зазвенели строчки:
Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
B белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
