уже близится к концу. На самом же деле он спал всего каких-нибудь два часа. Надо будет распроститься со всеми глупостями, которые кружат у него б голове, словно туча пыли. Он подходит к окну. Ветер отворил ставни, и одна створка бьется о стену. Дождь стучит по камням, по земле, по листьям. Эрмантье немного высовывается, лицо его покрывают капли дождя. Он вдыхает терпкий аромат мокрого сада и не торопится уйти, потому что этот сад под натиском грозы напоминает ему чем-то собственную жизнь. Мысль его снова возвращается к Юберу, который будет сметен. По правде говоря, все они будут сметены. Хотя сам-то он ничем уже не рискует. Ему нужна только кровать и чья-нибудь терпеливая рука, чтобы кормить его. А это найдется в любом приюте для слепых. После налетевшего смерча ему удастся, возможно, и впрямь начать все сначала, одному! Ах, главное — одному! И на этот раз все будут на его стороне!
Он отходит от окна. И продолжает размышлять. Раз он все обдумал, все взвесил, чего ему бояться? Несколько дней он жил в каком-то кошмаре и, не стыдясь, может признаться в этом. Весь этот искаженный мир, лишенный вдруг всякой опоры, вроде прогнивших перил, готов коварно рухнуть под его тяжестью… Любой другой, возможно, не смог бы устоять перед таким испытанием. И он прекрасно знает, что кошмар этот не кончен и никогда не кончится, потому что слепой, который не желает перевоспитываться, а, напротив, намеревается жить, как прежде, среди мятежных предметов, обречен на нелепые ошибки.
Вопрос, однако, не в этом…
Он снова ложится. Ему вдруг стало холодно. Он натягивает на себя упавшее одеяло. Нет, вопрос не в этом. Он испугался в случае с Ритой. Ладно. И опять испугался, когда запахло сосной, но еще больше — когда вновь обнаружил персиковое дерево… Его мучает страх окончательно превратиться в несчастного, ущербного человека, а кроме того, пугает ощущение какой-то неведомой опасности. Он уже не помнит, когда впервые у него появилось это ощущение страха, такое смутное, что он не смог бы даже выразить его словами. Было это в Лионе. С тех пор, по-прежнему оставаясь расплывчатым, страх этот в какой-то мере стал более определенным. Хотя, по правде говоря, это самое нелепое из всех нелепых ощущений, которые не перестают терзать его. И тем не менее страх тут, не отпускает его, свидетельство тому — боязнь препятствия, стены, завладевшая его нервами. Быть может, это ощущение опасности — удел всех, кто утратил зрение? Недаром же слепая лошадь в шахте предчувствует взрыв рудничного газа задолго до того, как он случается. Где-то он чует опасность. Возможно, даже не для себя. Может, для Кристианы… или для Клемана. Еще одна граната, скрывающаяся под землей? Что за безумие — выбрать местом для отдыха этот затерянный в равнинном краю дом, вокруг которого вели ожесточенное сражение немцы и партизаны! Быть может, его разум, перестав оказывать влияние на жизнь, вбирает в себя прежние, рассеянные страхи, вроде разума медиума? Ну хватит! Пора спать. Хотя Максим и обещал зайти перед сном к нему в комнату… Но он, верно, уже спит. Все спят. Тепло разливается по телу Эрмантье, и он перестает нанизывать одну на другую связные мысли. И все-таки по-прежнему слышит шум дождя и скрип ставня. Мускулы его расслабляются. Рука скользит вдоль складки простыни до самого пола. От удара грома, более близкого и более сильного, дрожат стекла, затем громыхание, спотыкаясь, куда-то катится и растворяется в хмари туч. Однако следом раздается другое урчание, но такое слабое, что привлекает на этот раз внимание Эрмантье. Это рокочет «бьюик». Эрмантье приподнимается на локте. Да, это возвращается «бьюик». Слышно даже, как шины втягивают влагу с цемента. Машина разворачивается, въезжая в гараж. Тихо закрывается дверца, словно ее придержала чья-то рука. Верно, Максим! Максим не нашел ничего лучше, как сбежать, стоило его брату уйти к себе. Мог бы по крайней мере спросить разрешения, прежде чем брать машину! Эрмантье снова падает на спину. Любопытно, как машина могла уехать, не разбудив его? Гроза была не такой сильной. Он должен был услыхать шум мотора. Эрмантье отворачивается к стене. Но такое положение ему не нравится. Особенно он не любит поворачиваться спиной к двери или к окну. И он снова ложится на левый бок. Неужели дождь задувает ветром, и он попадает на паркет? Так и кажется, будто кто-то осторожно ступает возле окна. Стоит лишиться глаз, и все шорохи становятся удивительно похожи на человеческие шаги. Этот стук капель по полу… до ужаса напоминает шарканье босых ног. Взять хотя бы тот вечер в саду, когда ветер шелестел в цветах и листве. До чего же трудно было бороться с ощущением, будто аллеи полнятся чьим-то присутствием, едва уловимым, но все более близким! По сути, ощущение опасности сводилось, возможно, к этой иллюзии? Эрмантье чувствует, как голова его тяжелеет на подушке от нахлынувших мыслей. Однако он не в состоянии остановить механизм этой внутренней речи, которая, возникая из сна, отдаляет меж тем его наступление. «Пойду закрою окно, — думает он. — После этого я спокойно засну». Он начинает представлять себе, как встает, пересекает комнату, затем облокачивается на подоконник и смотрит на звезды; он видит луну, совсем белую, она клонится вниз, собираясь затеряться в беспредельном сиянии. Скрип дерева заставляет его очнуться, вынырнуть внезапно из этого сонного тумана. Придется пойти! Он опускает ноги на пол. Но он уже разомлел от сна, и ему приходится держаться за стену. Миновав камин, он широко зевает. Если пол намок, Кристиана наверняка не удержится и сделает колкое замечание. Он нащупывает пол под окном. Паркет совершенно сухой. Никаких следов воды. Но в таком случае… Ах, этот скачок сердца, обезумевшего вдруг от ужаса! Сон как рукой сняло. Эрмантье поворачивается в сторону двери. Он собрался было включить свет. Задумался. Стоит ли терять самообладание из-за какого-то шороха? Может быть, ветром занесло листья, которые забились куда-нибудь под мебель. Эрмантье осторожно закрывает обе створки окна, затем, шаркая ногами, возвращается в постель и, вздыхая, ложится. Причем вздыхает так, словно кто-то может слышать его. Ему нередко случается играть для некоего воображаемого наблюдателя. Он уже не шевелится, он вслушивается, потому что ни капельки не верит в листья. Он слышит, как внизу, на первом этаже, кто-то ходит. Может быть, это Клеман возвращается от Марселины? Или же Максиму захотелось пить, и он пошел взять бутылку в холодильнике? А может, и вообще никого нет? Ибо он уже не доверяет
