жатвы немцы здесь не появлялись — так ты говорил? — обратился Отто к Юреку.
— Так. Немцы не появлялись.
— Чего ж тогда беспокоиться?
Андрей пожал плечами.
— Но так больше безопасно. Так делать правильно.
Отто растянулся на полу, закинул руки за голову.
— Семь лет я постоянно озираюсь: нет ли поблизости эсэсовца? Глаза, сердце, печенка — все во мне устало от этого. А ты, если хочешь, стой попусту, карауль.
— Норберт, Юрек,— сказал Андрей.— Вы дежурите со мной по очередь?
— Ну, зевать, конечно, не приходится,— сказал Норберт.— Но зачем караулить круглые сутки — тоже не пойму. Просто не вижу причины.
— Тогда я дежурю один,— возмущенно бросил Андрей.— Это очень необходимо.— И он стал у оконного косяка.
Норберт пожал плечами, сел.
— Лини, расскажите нам еще что-нибудь про Йозефа. Наверняка вы были замечательной матерью.
И Лини принялась рассказывать, как малыш обожал прятаться, а когда его находили, закрывал глаза. Вскоре Андрей повернул к ней голову и, приложив к уху ладонь, стал внимательно слушать. А потом, как и все, расплылся в улыбке и окончательно позабыл, что стоит на посту. Ибо им, так же как и остальными, владело неосознанное желание, куда более властное, чем доводы разума: избавиться наконец от невыносимого напряжения. Вся их жизнь в Освенциме изо дня в день была сплошным напряженнейшим усилием: надо было преодолевать страх и скрывать ярость, держать себя в кулаке, скручивать ободранные нервы и сохранять самообладание перед лицом невообразимого ужаса. Просыпаясь поутру, они никогда не могли быть хоть сколько-нибудь уверены, что доживут до вечера. И теперь, в благословенном покое этого убежища, просто немыслимо было по- прежнему сохранять неусыпную бдительность.
Чистый, медленно падающий снег, деревенский пейзаж, где ничто не наводило на мысль об ужасах и опасностях, помогли им ощутить наконец безмятежную легкость, которой они так жаждали. Слушать о малыше было не просто радостно — они словно бы погружались в блаженное забытье. И воображение их жадно устремлялось вслед за Лини то в ее чистенькую уютную квартиру, то на берег сверкающего под солнцем канала то в парк где все цветет и благоухает. Сами того не ведая они создавали для себя некую утешительную иллюзию — им казалось, что по счастливой случайности они вдруг очутились в безопасном уединенном приюте и что это всего-навсего короткая, но удивительно приятная остановка на пути в прекрасное завтра. Он обретался где-то между небом и землей этот уединенный, милый их сердцу мирок, и единственными его обитателями были четверо мужчин и две женщины.
Глава четвертая. СПАСИБО, АНДРЕЙ
1
— Мне исполнилось в июле только двадцать,— начал Юрек со своей быстрой, покоряющей улыбкой.— Так что моя история будет короткая. Я есть с Кракова. Мой отец был доктор, профессор в университете.
— Из Кракова?— воскликнула Клер.— Мой начальник, тот самый гестаповец, ездил туда по выходным.
— Это есть близко от лагеря, сорок километров. От Франции вам было ехать до Освенцима далеко, да-а?— Он усмехнулся.— А мне — так, приятная прогулочка.— Он помолчал, лицо у него стало серьезное.— Немцы пришли до Кракова, и через неделю они расстреляли моего отца. Знаете за что? Не за сопротивление. За то, что он интеллигент. То есть политика фашистов — убивать всех образованных поляков.
— Ты это точно знаешь?— взволнованно спросил Норберт.
— Точно. Они расстреляли всех профессоров нашего университета, кого нашли.— то же самое в Варшаве, то же самое везде. Некоторых, правда, не убивали — в лагерь отправляли. Но то есть все едино.
— А остальных поляков заставляли на себя работать?
- Да.
— 1акой план был для все славяне, для моя страна тоже,— вставил Андрей.
— Мои братья немцы!— с горечью бросил Норберт.
— Ну дальше,— попросила Лини.
— Скоро потом умерла моя матка. Она еще раньше была больная раком. Молодая, всего тридцать четыре года.— Он глубоко вздохнул.— Красавица была и такая добрая. Я сильно ее любил, сказать вам не могу, как сильно. То было трудное дело — скрывать от нее про отца.
— Она так и умерла, не зная, что с ним сталось?— спросила Лини.
— Да, она тогда уже была в больнице. Я ей говорил: отец прячется.
— А тебе сколько тогда было?— поинтересовался Норберт.
— Четырнадцать.
— И ни братьев, ни сестер?
— Нет.
— И родственников никаких?— спросила Клер.
— В Кракове никаких, а в деревне была дальняя родня, крестьяне. Похоронил матку, поехал до них. Три года работал на хуторе. Потом, когда вырос, пошел до леса, стал партизан.
— А у вас есть партизаны? Дерутся с фашистами?— оживился Норберт.
— А как же — Армия Людова. Во многих районах воюет.
— Я об этом слышала,— подхватила Клер.— Гестаповцы между собой говорили.
• — Был в отряде десять месяцев, да-а? А в апреле прошлого года поехал до Кракова — задание имел от разведки. Попался эсэсовцам после комендантского часа, а документов нет. Ну они меня в Освенцим.— Он улыбнулся.— Теперь могу делать крестьянскую работу, стрелять, жить в лесу, только совсем неученый. А чтобы стать кем я хочу, надо образование. Хочу стать доктором, сделать такое открытие — чтобы конец раку был, чтобы больше никто не умирал, как моя матка. То есть моя мечта. Но разве то можно, чтоб такой старый, как я — двадцать лет!—опять ходил в школу учиться вместе с хлопцами до четырнадцать?
— Что ж тут такого?— возразила Клер.— Недоучившихся среди молодежи, наверное, миллионы. После войны всем им дадут возможность закончить образование.
— Вы так думаете, да-а?— оживился Юрек.
— Уверена.
— О! Как я рад. То есть моя великая мечта.
— Прекрасная мечта,— поддержала его Лини. —Я уверена, ты своего добьешься.
Клер задумчиво проговорила:
— Я вот о чем размышляю: до какой степени все люди...
— Ну начинается философия,— перебила ее Лини.— Мне уже все признаки знакомы.
— Помалкивай,— беззлобно оборвала ее Клер.—: Я размышляю о том, до какой степени люди непохожи друг на друга. Вот мы с Лини такие близкие подруги, а мечты о будущем у нас совсем разные. Знаете, чего хочет Лини? Чтобы сын ее понятия не имел, что она была в Освенциме. Чтобы слово «Освенцим» в доме не произносилось. Она даже собирается свести с руки лагерный номер.
•— И сведу!— решительно объявила Лини.— Еще с татуировкой ходить.
